Тяжелый дивизион

«А о чем думает она? — спохватился Андрей. И сам себе ответил: — Конечно, о Владимире». А впрочем, может быть, и о нем самом. Ведь она же вовсе не знает его, Андрея, ни его недостатков, ни его достоинств. Но что может она думать? Случайный молодой офицерик с фронта, каких немало в конце второго года войны бродит по всей России. Вчерашние студенты, техники, просто молодые оболтусы, маменькины сынки. Сегодня они надели хромовые сапоги, нацепили погоны, звездочки, кокарды. Сегодня они щелкают шпорами, рисуясь, звенят аксельбантами, завтра на фронте, в грязи, в окопах — квалифицированное пушечное мясо, послезавтра в лазарете или с развороченной головой во рву.

— Вы уезжаете завтра? — вдруг спросила Елена.

— Да. А откуда вы знаете?

— Мне сказали Серафима и Варвара. Вас здесь очень любят.

— И это они вам сказали?

— Да. И многое другое — и все хорошее... Вы должны быть довольны.

Разговор явно не складывался.

— Но почему обо мне говорили с вами? Разве вас это интересовало? — И про себя: «Господи, как это неудачно! Уж лучше о погоде...»

— Говорили... вообще о знакомых. Как обычно... Мы живем здесь так скучно, так одиноко и невзрачно... Ну, может быть, не все — я по крайней мере. Каждый новый человек здесь — событие. Ну, вот мы к каждому приезжему и приглядываемся. Вот отшумела свадьба, гости уедут, и тут станет очень скучно, пусто и холодно. — Ее плечи вздрогнули, и Андрею показалось, что она крепче прижалась к нему.

— А я почему-то убежден, что вы не будете одинокой. Такие, как вы, не бывают одинокими. — Восторг прорвался в словах, и говорить стало легче... Девушка благодарно улыбнулась. — К тому же вы, кажется, собираетесь переехать в Чернигов.

— А вы откуда знаете?

— У нас с вами один источник... Но, должен сознаться, я сам расспрашивал Серафиму о вас. — Девушка смотрела в сторону. — Вы даже представить себе не можете, как тоскливо возвращаться на фронт, — продолжал Андрей.

Теперь уже энергично, с подъемом он стал рассказывать о прифронтовом быте, который давно уже был ненавистен ему. Он находил удачные слова, меткие образы. На расстоянии силуэты людей в зеленом и сером, с однообразными мыслями и желаниями, становились отчетливее, и холодом веяло от этих рассказов о мертвых душах, поставленных в ряды и одетых в одежду смерти.

— Знаете, Елена Павловна, ведь на всем фронте, вероятно, не больше двух-трех тысяч затрепанных, загрязненных, купленных на вокзалах книг. Эти книги переходят из рук в руки, и все это — Вербицкие, Нагродские, Лаппо-Данилевские. Их читают даже те из офицеров, которые знали лучшие дни, недавние студенты, молодые учителя. Чтобы забыться, чтобы обмануть себя... Все примирились, подравнялись под походную казарму, под правила барака или окопа, отпустили бороды, запустили мозги, произвели над собой кастрацию воли — ибо воли нет сейчас у всей российской армии. Иные ждут, что совершится что-нибудь на фронте у союзников или же здесь, внутри страны, иные все еще надеются, что армия каким-то чудом станет вооруженной и боеспособной и опять пойдет на Берлин. А до тех пор каждый предпочитает замкнуться в себе. Друг другу не доверяют. Самые способные и яркие становятся ничем не лучше тех, кто искренне увлекается игрой в карты и флиртом с сестрами...

Неровная, порванная и расшатанная бурями аллея привела к сломанной калитке, утонувшей в кустах боярышника. Они сели на крыльце. В двух покосившихся в одну сторону окнах домика, чуть повыше, посветлее деревенских изб, было темно. Андрей сел на ступеньку ниже Елены. Она внимательно слушала возбужденную речь Андрея, опустив лицо на ладони.

Ее глаз не было видно, но Андрей внезапно понял, ощутил, что она вся присутствует здесь, с ним. Тогда он взял ее руку, и она спокойно и безропотно легла в его широких ладонях.

— Когда вырываешься из этого ада, — шептал теперь Андрей, — здесь все кажется необыкновенным. Ваша скука — для нас уют. Ваша бедность — для нас ослепительная чистота. А такую, как вы, не забудешь месяцы и годы... хотя бы и чужую, и не помнящую...

— Нет, я не забуду... — Пальцы ее прижались к его ладоням. Они сидели молча, потому что слова уже были не обязательны.

Кончалась ночь, беззвучная, овеянная сентябрьской прохладой. Серело небо, выходили из тени растрескавшиеся колонны дощатого крыльца, низкая пристройка и даже отдельные кусты зеленой живой ограды.

— Ну, милый, надо идти мне. Скоро будет светло. И потом... увидят, бог знает чего наговорят. Здесь у меня друзья — только малыши в школе, где я иногда помогаю учительнице.

Андрей, застигнутый врасплох, не нашедший в себе каких-то необходимых завершительных слов, так и не понявший, что же толкнуло к нему Елену, поднялся, еще раз поцеловал ее руки и ушел, громыхая шашкой.

«Боже, какой идиот, какой безнадежный идиот!» — говорил он сам себе уже на дороге.