Тяжелый круг

Ну, а дальше ты знаешь: война, Дерби не состоялось, я на фронт ушел, а Балет мой пал. Все собирался наведаться к дяде Грише: жив он, в Богдашкине все так и работает, к нему мы и едем. Но срам-то какой: сколько времени не удосужился собраться, уж он звал-звал меня, охрип, поди. Как-то так уж в нашей жизни получается: с кем не надо — дело имеешь, а с кем надо — даже и на разговор времени не находишь. Срам! А вот и подъезжаем, однако. Эта речка называется Бирюч, по ее льду, вон мимо той пасеки (надо же, до сих пор тут пчел держат!), мимо городьбы и банек ехал я первый раз на Балете. Дядя Гриша сказал мне, правду ли — нет ли, что по этому же пути когда-то Пугачева в клетке везли, люди стояли на берегу и смотрели. И когда я Балета запрягал в санки и поехал, люди стояли — воскресенье было, бани мужики топили. У одного из мужиков я спросил, когда сбрую поправлял: правду ли дядя Гриша про Пугачева говорит, а тот смеется: «Верно, только-только Пугач проехал, езжай шибче — догонишь». — «Спасибо! — отвечаю мужику. — Сейчас догоню!» Разбросал руки в стороны, вожжи отдал: «Но-о, Балетик!» Как он пошел!.. Хотя, это я тебе уже рассказывал.

8

Он был старше Онькина всего на четыре года, но Иван Иванович не смог перестроиться и в застолье, — даже и тост предложил выпить за здоровье не Гриши, а — дяди Гриши.

Дядя Гриша работал уж не в конюшне, а в промартели — гнул дуги и ободья для тележных колес.

— Глазами оскудел, врачи вот околесицу прописали, — объяснил он, однако слукавил, не в «околесице» было дело, а в чем — он сказал только на следующий день.

А в первый день, в день приезда и дядю Гришу-то не сразу отыскали.

Тому, что Богдашкино изменилось за тридцать лет до совершенной неузнаваемости, Иван Иванович не особенно удивился: нынче куда ни поезжай, не найдешь ни изб, соломой крытых, ни ветряных мельниц, ни колодезных журавлей — повсюду их сменили постройки из камня, бетона, стекла да металла, на крышах телевизионные антенны, на улицах водопроводные колонки.

— Ну чем не город? — неопределенно, то ли радуясь и удивляясь, а то ли огорчаясь, сказал Иван Иванович, но по тому, как притих он вдруг, как настороженно вглядывался в лица местных жителей, можно было догадаться о его некоторой растерянности. Оттого, наверное, решил он узнавать о дяде Грише не у взрослых, по-городскому одетых и по-городскому же спешивших куда-то людей, а у ребятишек, так объяснил: — Я уж сколько раз убеждался, что дети лучше могут объяснить и показать, они все в своем селе знают. Пойдем-ка в школу, где я учился. Там неподалеку и конюшня с ветлечебницей была.

Но расчет его оказался ошибочным. Школа стала совсем другой, размещалась в новом трехэтажном доме, а та, в которой некогда учился он, стояла без окон и дверей — ломать ее уже начали. Зашли все же, продираясь через заросли репейника, лебеды, поздники. И без полов и многих внутренних стен оказалась школа. Было в ней прохладно и пусто, на голой земле лежал флегматичный теленок, который нимало не обеспокоился приходом Ивана Ивановича и Сани, даже и голову на сторону свернул, о чем-то своем, очевидно, думая.

— Коридор был длиннющий здесь, вот так проходил, — показал Иван Иванович, — из широких досок настлан был. Тут мы в переменки в пятнашки играли, в ручеек, если на улице было холодно. А в ведренную погоду бегали играть в бабки, в чижика, в рюху на пустырь — это между школой и ветлечебницей, айда туда!

Обогнули школу, ни ветлечебницы, ни конюшни не увидели — на их месте было хлебное, начавшее уже желтеть поле, однако пустырь, запомнившийся Ивану Ивановичу, сохранился, и ребятишки на нем гуртились, как в бывалошные дни. Очень они увлечены были, не прервали игры, когда подошли к ним незнакомые, приезжие люди. И не понять было, что за игра занимала их. Участок вытоптанной, без травы земли был разделен меловыми линиями на квадраты, треугольники, узкие полоски, ребятишки по каким-то им известным правилам менялись местами, толкали при этом друг друга довольно сильно, спорили.

— Во что это вы играете? — решился прервать их забаву Саня.

Ребятишки враз замерли на тех местах, где их застиг вопрос, посмотрели на незнакомцев без любопытства, но и без досады. Один из старших мальчишек ответил:

— Долго объяснять. Это мы сами придумали.

— Да где «сами»? — возразил ему другой, чья конопатая физиономия показалась Ивану Ивановичу знакомой. — В киношке иностранной видели, там…

— Постой, — перебил его Иван Иванович, — ты, случаем, не Шурганов?

— Ну-у! — ответил конопатый. — Шурганов Николай.

— Не сын ли Кузьмы Митрофановича?

— Не-е, Кузьма Митрофанович — это мой дедушка.

— Жив он?

— А то! Еще и не на пенсии, он на Сахалине нефтяником работает.

— Так, так, — озадачился Онькин, — так-так-так… А Митрофана Кузьмича не помнишь?

— Это кто же? Нет, не знаю такого.

— Как же можешь ты не знать! Его вся Волга знала! Он был таким сильным, что мог якорь весом в двадцать один пуд оторвать от земли и держать на весу. Ну, помнишь?

Мальчишка сосредоточенно молчал, думал, видно.

— Ну, вспомнил?