Тяжелый песок

А тогда они учились и работали, серьезно учились, много работали, изредка собирались у Любы, пили чай, слушали пластинки, разговаривали о вещах, мне мало знакомых, а иногда и вовсе незнакомых: спектаклях, выставках, концертах, лауреатах международных конкурсов, писателях, восхищались Хемингуэем, особенно девушки. Хемингуэй тогда только входил у нас в моду. Позже я прочитал его книги: «Фиесту», «Прощай, оружие!», книгу рассказов, названия ее не помню, помню только имя героя – Ник Адамс, в нем, как я понимаю, Хемингуэй изобразил самого себя. Но тогда я не знал ни Хемингуэя, ни малоизвестных художников, которыми они тоже восхищались, ни актеров, а про лауреатов международных конкурсов читал только в газетах. Ну, а эти ребята, конечно, далеко ушли вперед, и, когда они спорили, я помалкивал. Сидел, слушал…

Предстояли мне четыре экзамена: русский язык и литературу взяла на себя Люба, физику и химию – Володя, математику – Валя Борисова, подруга Любы, студентка механико-математического факультета Ленинградского университета. Я не тупица, не лопух, понимал свою задачу, ценил их помощь, старался, у них не было оснований жаловаться на меня. Но, как ни говори, им тоже приходилось кое-что обновлять в памяти, на старых конспектах не выедешь. Я им многим обязан, а о Вале Борисовой и говорить нечего – ведь я для нее посторонний человек. В общем, экзамены я сдал благополучно и поступил на заочное отделение Ленинградского института промкооперации. Попрощался с Любой, Володей, Валей, положил в чемодан подарки, сел в поезд и прикатил домой новоиспеченным студентом-заочником.

11

Однако дома меня ожидало страшное известие: в Киеве арестовали Леву, и в газетах, среди других имен врагов народа, мелькает уже имя Ивановского Л. Я., конечно, не на первом месте, но среди сообщников и прочих негодяев.

По правде сказать, я этого ожидал; как, спрашивается, могли не забрать Леву, который работал с ними, всех их знал, дружил, и к тому же его отец из Швейцарии, и сам он родился в Швейцарии, и в Швейцарии у него родственники, и все записано в анкете, никогда он этого не скрывал, приписали ему, наверно, что швейцарский шпион, и дело с концом…

Но, между прочим, когда после смерти Сталина Леву реабилитировали, оказалось, что о Швейцарии даже разговору не было. Он хотел, видите ли, присоединить Черниговскую область к панской Польше. Как вам это понравится? С таким же успехом он мог присоединить Чернигов к Бразилии или к Цейлону. Вот такие глупости тогда выдумывали.

Тут же мы с мамой бросились в Чернигов. Хочешь не хочешь, надо идти к Анне Моисеевне, жена все-таки, что-то знает, надо помочь, осталась одна, с ребенком на руках, жена «врага народа».

Мама к ней не пошла, не простила ей ту встречу. Пошел я один, а мама осталась у Рудаковых, земляков наших.

И вот что мне сказала Анна Моисеевна:

– Мы с Ивановским разъехались год тому назад. В доме остались кое-какие его вещи. Можете их забрать. Анна Егоровна, отдайте вещи Льва Яковлевича.

Что я мог ответить этой дряни?! Повернулся и ушел. А маме сказал, что Анна Моисеевна ничего не знает.

– Как это ничего не знает? – спросила мама. – Муж он ей или не муж?

– Она говорит, что уже год, как разошлись.

– «Разошлись»? Тюрьма их развела, бросила Леву, сволочь! В такой беде бросила!

Переночевали мы у Рудаковых, наших земляков, ну, а земляки, конечно, все знают, оказывается, зря ходил я к Анне Моисеевне, она отреклась от Левы, публично, на собрании, заклеймила как врага народа, об этом было напечатано в областной газете, мы как-то проглядели этот номер, и обоих предыдущих ее мужей тоже посадили, и в рассказе о ней слышался глухой намек на то, что она-то их всех и посадила… Конечно, никто этого доказать не может, приложила она руку или не приложила, и не имеет значения: все равно бы посадили, но, во всяком случае, ясно, рванина, дерьмо, зря я к ней ходил…

Что делать? Едем с мамой в Киев, идем в НКВД, идем в одну тюрьму, идем в другую, сутками стоим в очередях, там нет, здесь нет, наконец, узнали: осужден на десять лет лагерей без права переписки.

Я, конечно, понимаю, что значит «без права переписки», но матери не говорю, пусть у нее останется надежда. И хотя знаю, что все кончено, единственно ради мамы, иду с ней к Дольскому, но Дольский говорит, что дело безнадежное, ничего сделать нельзя и ничего не делайте. И я понимаю, но мама говорит:

– Едем к Терещенко.

Возвращаемся в Чернигов. Терещенко сидит в своей консультации, прикрывает ладонью рот, хватил с утра, но выслушал нас внимательно и ответил вполне резонно:

– Рахиль Абрамовна, вы разумная женщина, и я буду говорить с вами как с разумной женщиной. Если бы был хоть один шанс вызволить вашего сына, я бы взялся. Но этого шанса нет. Такие дела рассматриваются без участия сторон, в закрытом заседании, согласно Указу Президиума ЦИК СССР от пятого декабря тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Вы можете, конечно, писать кому угодно, это ничего не даст, таких писем много. Наберитесь мужества и примиритесь с мыслью, что сыну вы ничем помочь не можете.