Тяжелый песок

И, глядя в сторону, как бы между прочим, добавил:

– Думайте о своих детях.

Эти слова не требовали расшифровки, в те времена они были понятны и ребенку: важно, чтобы судьба Левы не отразилась на судьбе его братьев и сестер. Этими словами Терещенко советовал нам поменьше говорить на людях о Леве, а если можно, то и вовсе не говорить.

Представьте, мать поверила Терещенко. Убедил?.. Повлияло предупреждение насчет других детей?.. Или уже израсходованы были душевные силы на спасение отца?.. Не знаю. Вероятно, все вместе… И еще одно… Мать, конечно, любила Леву, родной сын, и какой сын – гордость семьи, гордость матери, и вот погиб ни за грош, она тоже понимала, что погиб… Но где-то в глубине души он был для нее отрезанный ломоть, он единственный отстранился от дела отца, не потому, что не любил отца, не потому, что был злой человек, а потому, что жил по своим законам и сам стал их жертвой. Вот что в глубине своего простого сердца понимала мать. Дело отца было ясное, дело Левы не ясное, политическое, а она в политике не разбиралась, на всякие споры и дискуссии смотрела так: что-то они там между собой не поделили, раньше Лева брал верх над другими, теперь другие взяли верх над ним. Примитивный, обывательский подход, но мать была человеком неискушенным в таких делах, жила в маленьком городке на Украине, не будем судить ее слишком строго. К тому же она сознавала свою ответственность за судьбы остальных детей, все мы теперь под огнем, а Лева все равно обречен, помочь ему ничем нельзя, даже если будешь рвать на себе волосы.

Пришлось примириться. Никто не мог вычеркнуть Леву из памяти, но жизнь вошла в свою колею, такая у жизни способность: куда бы ее ни забрасывало, куда бы ни закручивало и ни выворачивало, все равно она возвращается на свою колею, тем более что никто из нас, кроме Левы, не пострадал. Я не хочу представляться чересчур прозорливым, чересчур проницательным, теперь многие стали умными задним числом, но про себя могу сказать: я ни секунды не сомневался в невиновности моего брата. Я не бог весть какой политик, но газеты читал исправно, читал все отчеты о процессах, это звучало как будто убедительно, но отчет о процессе Сидорова и моего отца тоже был помещен в газете и для человека, не бывшего на суде, тоже, наверно, звучал убедительно, хотя это и была липа. Я слишком хорошо знал Леву, чтобы поверить, что он – убийца и шпион, я слишком уважал нашу партию, чтобы допустить мысль, будто ее возглавляли убийцы и шпионы. Но многие верили в их виновность, верили искренне, потому что рядом с беззаконием совершались исторические дела, страна превращалась в индустриальную державу, народ строил социализм, и мои братья и сестры – без Советской власти, кем бы они были? И поселить в них сомнение я не имел права. Единственное, что мы, не сговариваясь, решили, – это не причинять лишней боли родителям, не говорить при них о Леве.

Так проходит несколько месяцев, может быть, полгода, мы не то чтобы примирились с Левиной судьбой, но как-то свыклись с мыслью, что его постигла такая горькая участь. Что же касается его вещей, то хотелось сохранить что-нибудь на память, хотя бы фотографии, но что поделаешь. Обойдемся его детскими снимками, только бы не ходить к Анне Моисеевне, не унижаться, да она, наверно, выбросила или сожгла его фотографии.

И вот, как я уже сказал, проходит полгода, и приезжает наш земляк из Чернигова и сообщает, что Анна Моисеевна тоже арестована и ее постигло то же, что и Леву, – десять лет без права переписки.

– Отзовутся ей наши слезы, – сказала мама, – теперь все на себе испытает, мерзавка! Пальцем не пошевельнула, дрянь такая, чтобы помочь Леве, жена называется! Продала мужа, гадина! Пусть бы ее расстреляли, сволочь такую!

Но меня это известие не обрадовало, тем более не утешило: от этого не легче. И скажу честно, мамино злорадство было мне не по душе. Приложила Анна Моисеевна руку к Левиной судьбе или не приложила, это не доказано и, в сущности, не имеет никакого значения: Лева все равно был обречен; скорее всего, ее саму посадили за Леву, как жену. Безусловно, она мерзавка, не помогла Леве, не сочувствовала нашему горю, но ведь остался ребенок, девочка, Оля… Забрали родственники Анны Моисеевны? Не известно. Жаль было девочку, в пять лет круглая сирота.

Прошло несколько горьких месяцев, еще, может быть, полгода прошло или чуть меньше, и вот получаем мы письмо из села Диканьки Полтавской области. Помните Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки»? Так вот, из этой самой Диканьки получаем мы письмо от Анны Егоровны, бывшей Левиной домработницы, – просит приехать, Олечка у нее, увезла она тогда Олечку из Чернигова и не знает, как быть: своего дома нет, к людям с ребенком не берут, родные ее, Анны Егоровны, все работают, не на кого ребенка оставить, и выходу никакого нету, так прямо и написано: «выходу никакого нету», – и просит она приехать и решить, как, мол, поступать дальше, и адрес указывает.

Задача?!

Мать, конечно, ничего не хочет знать.