Тяжесть

- Мальцев, посмотри на меня: желтое лицо, слабый рот. А знаешь, кажется мне часто, что гляжу на нездоровый одутловатый мир глазами во все лицо и говорю кому-то или чему-то: пони-маешь, лежу ночью и днем, вокруг меня множество глаз, насмешливых, злых, полных желчи... кривые... всякие. И так хочется власти силы, чтобы сказать им твердо: бойтесь меня. Вот ведь как.

- Ничего, выздоровеешь.

Лейтенант постарался придать своим глазам твердость:

- На себя надеешься, Мальцев, на силу одиночества. Слышал я, что ты везучий... Так чего ты хочешь?

- Лечь на несколько дней. Вы же знаете, я никогда симулянтом не был.

Теперь мне нужно.

Волошин тихо ахнул:

- Но ведь ты... вон оно что... Не мне тебя судить. Приходи завтра утром. Воспаление легких подходит?

- Подходит.

Был субботний день. В казарме готовились к танцам. От беззаботности ребят, их веселья и прибауток было больно. Они умели делать свою радость быстротечно полной, мгновенно сужи-вать границы надежд. Они любили сбывающееся. Тонкая простота была им не нужна. В тонкой простоте живет опасная ясность.

На дворе за утоптанными дорожками, за плацем и артпарком беременела весной земля. Неплодородная, она заманчиво для крестьянина манила своей чернотой, лгала цветами, ласково-стью. Я долго, стараясь добродушно улыбаться, глядел на нее в тот день с высоты ствола в артпарке. Смотрел долго, пока не вспомнил о стихах Свежнева, зашитых в матрац.

Через несколько дней после трибунала меня навестил в медчасти Нефедов. Все эти дни я никого ни о чем не спрашивал. И никто со мной ни о чем не говорил. Большую часть времени я спал.

- Семь лет дали.

Это сказал Нефедов. Они дали слишком много. Даже несправедливость должна была остановиться ранее. Почему семь? Почему не шесть или восемь? Они спокойно собирали года по различным статьям различных законов. Я мял свое лицо, пока Нефедов не схватил меня за руки:

- Они все там были: Рубинчик, Чичко... все.

- А Молчи-Молчи?

- Сидел в углу паинькой. При чем тут он?

При чем тут он? Стало душно в палате, захотелось разорвать на горле несуществующий ворот гимнастерки. Рванул нательное белье - оно тихо расползлось.

- А ты что там делал?

Нефедов не шевельнулся, ответил не задумываясь:

- Молчал. Как ты здесь. Знаешь, я просил, чтобы меня перевели в другой взвод. Отказали.

- Ты меня так ненавидишь?

Нефедов отпустил мои руки.

- Как ты можешь так думать. Я просто подумал, что мне будет тяжело на тебя смотреть. И тебе на меня.

- Как там было?

Мой голос заикался, дрожал.

- Как по нотам. Начали с покушения на убийство. Затем снизились до оскорбления мунди-ра, желания искалечить советского офицера в боевой обстановке. Или что-то в этом роде. Одним словом - каша. Зачитывали характеристики из Новосибирска и вашей учебки в Сергеевке. Они ими обрисовали аморальный облик Коли. И дали ему на всю катушку. Семь. Семь лет!

- Замолчи!

Не замечая, я орал на всю палату. Нефедов зажал мне рукой рот.

- Спокойно. Я тебя понимаю. Но Быблеву еще хуже, чем нам. Он говорит, что дело не только в Свежневе...

Почувствовав рыхлость моих плеч, Нефедов отпустил мой рот.

- ...Быблев много мне говорил о тех двух китайцах.

- И что же, Быблев всё мучается и сомневается?

Я радостно отметил издевку в произнесенных мною словах. Нефедов пожал

плечами:

- Не знаю. Молится, наверно. Нам с тобой, мне думается, вполне достаточно

Коли.

Я ответил ему искренне и просто:

- Вполне.

Через день Волошин, молча пожав мою руку, выписал перенесшего воспаление легких младшего сержанта Мальцева.

Койка Свежнева не была занята. Ночью, избегая неприятного разговора с дневальным, подполз к ней, распорол матрац, нащупал Колины стихи. Накинув на плечи шинель, вышел из казармы. Ночь не дышала покоем. Растения жадно набирали соки, на деревьях дрались птицы.

Кочегарка пылко дышала жаром. Только войдя, понял, куда шел. На широкой лавке, свернувшись калачиком, беззвучно спала Валентина. Мои шаги слегка ее потревожили: она приподнялась, большими кулаками нежно потерла глаза, лишенные вокруг всякой растительно-сти, и вновь ушла в самое сладкое из беззвучий. Мне не хотелось забыться, уйти в мечту или в воспоминание.

Семь лет. Нет, глупо играть там, где для власти слово означает действие. Уходит Свежнев. Ум рассчитывает, а язык повторяет: он был. Я открыл заслонку, стал бросать по одному в белую жару исписанные в столбик листки. Иногда украдкой от себя опускал на них глаза.

Домик хмурый,

совсем простой,

день окружает серый,

наполненный суетой

и потускневшей верой...

Томилась жизнь у ног и в небесах,

На новые холмы кресты тащились,

Чтобы по-старому на них крестились,

Забыв о том, что разлетелось в прах...