Тяжкие повреждения

Ему по-прежнему снятся сны, от которых он просыпается, но он теперь научился даже во сне не показывать вида, что чем-то расстроен. Он приучает себя к отрешенности — это слово ему попалось на уроке английского, ему понравилось, как оно звучит, — и тишине. Сны о маме всегда одни и те же, но все равно каждый раз оказываются неожиданностью. Он начинает осознавать, что, несмотря на то, что он, как ему кажется, помнит, особой любви он, скорее всего, не вызывал. Наверное, было в нем что-то такое, что заставило маму отвернуться от него и привело ее к ограждению моста, с которого он ночь за ночью продолжает то нежно, то не очень, все-таки толкать ее вниз.

Потом, днем, когда он совсем проснулся и чем-то занят, он может думать: ну и что. Бывает. Фиг с ним.

Но вот прямо с утра так не получается.

И потом, есть сны получше.

Такие ему тоже снятся.

Но на сны нельзя полагаться. Здешний психолог, или врач, или кто она там, его к ней один раз отвели и еще нужно будет ходить, спрашивала про всякое в таком духе: хорошо ли он здесь спит, снится ли ему что-нибудь, и что. Можно подумать, он ей скажет. Можно подумать, он скажет, как пытается наяву удержать что-то, а во сне видит нечто совсем другое. Как касается во сне самыми кончиками пальцев чудесных круглых сосков этой Аликс, Сияния Звезд, и как просыпается в эти счастливые разы от чего-то вроде электричества.

Можно подумать, какой-то тетке, которой, может, уже за сорок, нужно такое рассказывать. Чтобы она ему наговорила какой-то ерунды, которая вообще тут ни к чему. Нет уж.

Она, в общем, ничего, нормальная, но, скорее всего, это у нее работа такая — казаться нормальной здешним ребятам. Он встретился с ней в свой первый полный день здесь, но потом не виделся, его привели в маленький серый кабинет, целую милю шли по серым коридорам. Она встала из-за серого железного стола, протянула руку и сказала:

— Я миссис Шоу. Здравствуй, Род, — начало было неплохое. — Я буду руководить твоим образованием и курсом терапии. То есть направлять тебя на занятия, сама преподавать не буду. Сама я занимаюсь индивидуальной и групповой терапией, так что мы так или иначе будем много времени проводить вместе.

Он пожал плечами. У нее был такой кожаный дипломат, с какими ходят в офис, она шмякнула его на стол и открыла с резким двойным щелчком. Набит битком, неряшливая куча бумаг. Она и сама такая — битком набитая и неряшливая, но у нее приятный негромкий голос и добрые глаза. Наверное, ей легко обо всем рассказывать, подумал он, хотя сам он и не станет.

Она сказала:

— Суда по тестам, которые ты заполнил, и по бумагам из школы, я бы с казала, что у тебя неплохой потенциал. Здесь это встречается чаще, чем ты, наверное, думаешь, но хорошо, когда есть с чего начать. Какое-то продуктивное направление работы. Будем надеяться, что когда ты отсюда уйдешь, у тебя все будет куда лучше, чем ты сам сейчас думаешь.

Ему нечего было на это сказать; хотя надежда не помешает. И еще ему понравилось, что она, как и Стэн в изоляторе, поняла, что он небезнадежен.

— У меня тут материалы, которые о тебе собирали для суда. Высказывания членов твоей семьи, некоторых учителей, друзей, кого-то из тех, на кого ты работал.

Он так удивился, что спросил:

— Вы обо мне с кем-то говорили?

— Нет, Род, я не говорила, другие — да. До вынесения приговора судье помогает инспектор, чтобы судья разобрался, как лучше поступить.

Так о нем разговаривали. Могли рассказывать что угодно, всякие подробности, истории, может, правду говорили, а может, и нет. Что теперь, любой может запросто влезть в его жизнь?

А Майка про него спрашивали? Смог бы Майк говорить про Родди и не проколоться, не выдать ничего? Родди отчаянно хотелось спросить у миссис Шоу: «Что сказал Майк?» И еще: «Чем он занимается? По-прежнему работает в „Кафе Голди“? Никто не замечал, что у него такой вид, как будто он что-то скрывает? Ему не было неловко, когда он обо мне говорил? Или грустно? Или он вообще ничего не сказал?»

Майка все это не мучает? Он не чувствует себя виновным? Ему не интересно, как дела у Родди, не интересно, почему Родди взялся его выгораживать?

Он вообще думает о той женщине?

Майк ничего не сказал, он не звонил, не писал и не приезжал, насколько Родди знает. Может, пытался. Может, не удалось.

Но интересоваться-то он должен. Только вот Родди не может быть в этом уверен, теперь уже нет. Их пути разошлись, его и Майка. В одно мгновение в «Кафе Голди».

— По-моему, — сказала миссис Шоу, — у тебя славная семья. Бабушка и отец о тебе очень хорошо говорят.

Да ну? Даже отец? Отец вообще что-то говорил?

— Вы с отцом переехали к бабушке, когда тебе сколько было, семь?

Он кивнул.

— Можешь мне рассказать, что ты помнишь из того, что было до тех пор? Что помнишь о том времени, когда был совсем маленьким? Где вы жили, какой у вас был дом? — она была готова слушать; но все-таки ее голубые глаза смотрели как-то расчетливо, как-то слишком широко она их раскрывала — это было неестественно.