Тиберий: третий Цезарь, второй Август…

Поддерживая успешно, насколько это было возможно, прочное экономическое положение Римской империи, Тиберий не менее старался обеспечить и стабильность политическую. Давний лозунг Марка Туллия Цицерона о «согласии сословий» (concordia ordinum) как основа благополучия и прочности государства не утратил своего значения и в имперское время. Правда, гарантии этого согласия — не просто «единение всех благонамеренных» (consensus omnium bonorum), но единение под высшей властью принцепса. Принцепс при этом выступал как гарант соблюдения прав всех сословий римского общества. Тиберий понимал это прекрасно и по мере сил своих старался воздавать должное уважение, как всем должностным лицам, так и целым сословиям. При этом все они должны были наилучшим образом исполнять свои обязанности и, разумеется, оправдывать доверие принцепса. И нельзя не сказать, что в ряде случаев такое взаимодействие приносило успех, шедший во благо всего римского общества. Вспомним, что и хлебное снабжение, и налоговые сборы, о чём сообщает Тацит в приводимой выше характеристике деятельности Тиберия, были в руках римского всадничества. И то, и другое функционировало с безусловным успехом и стало безусловным достижением всего правления Тиберия. Следовательно, справедливо говорить о большой роли всаднического сословия в жизни Римской империи в эту эпоху.^{417} Но особую важность, конечно же, имели взаимоотношения принцепса и сената. Изначально основополагающим подходом Тиберия к этому сложнейшему вопросу можно считать слова его, обращенные ко всему сенатскому собранию, приводимые Светонием: «Я не раз говорил и повторяю, отцы сенаторы, что добрый и благодетельный правитель, обязанный вам столь обширной и полной властью, должен быть всегда слугой сенату, порою — всему народу, а порою — отдельным гражданам; мне не стыдно так говорить, потому что в вашем лице я имел и имею господ и добрых, и справедливых, и милостивых».^{418}Знаменательно, что обращению этому предшествовал спор Тиберия с сенатором Квинтом Гатерием, по ходу которого он произнес следующие слова: «Прости, прошу тебя, если я как сенатор высказываюсь против тебя слишком резко».^{419}

Слова эти можно счесть и изысканной политической игрой, и изощренным лицемерием, но почему не искренним желанием ладить с сенатом и установить с ним желанное согласие во благо Римской державы? Должно ли сомневаться в наличии такого намерения у Тиберия? Ведь такое согласие облегчало и ему тяжкий труд управления величайшей империей, да и сенат должно было устраивать. Большинство сенаторов давно смирились с единовластием в Риме, и потому добрые отношения с принцепсом были и для них залогом собственного благополучия. Выгода здесь была обоюдной, и потому Тиберий, дабы в его доброй воле никто не сомневался, «обращаясь к сенаторам и вместе, и порознь в своей почтительности и вежливости переходил почти все принятые границы».^{420} Но вот сами сенаторы и провинциальные верхи делали все, чтобы буквально вынудить Тиберия отказаться от скромности. Ему постоянно навязывали почести, не вызывавшие у него никаких чувств, кроме естественного раздражения. Где только мог Тиберий отказывался от культового почитания своей персоны.^{421} Так в 15 г. город Гифей в Лакедемоне возжелал воздать Августу, Тиберию и Ливии божественные почести. Тиберий дал немедленный ответ потомкам гордых спартанцев, запретив почести в отношении себя, дозволив в отношении Августа, а матушке своей, Ливии Августе, позволил действовать по собственному разумению. Когда же провинция Азия захотела посвятить храм Тиберию, Ливии и сенату, то сразу получила на это императорское дозволение, ибо здесь принцепсу и сенату воздавались равные почести. Но вот, когда два года спустя провинция Бетика (Южная Испания) пожелала воздвигнуть храм в честь только Тиберия и Ливии, игнорируя сенат, то в ответ последовала настоящая отповедь Тиберия:

«Я знаю, отцы сенаторы, что многие хотели бы видеть во мне большую твердость, поскольку недавно я не отказал городам Азии, просившим о том же. Итак, я постараюсь объяснить моё молчаливое согласие в прошлом и то, что я решил делать в будущем. Так как божественный Август не воспретил воздвигнуть в Пергаме храм ему и городу Риму, то и я, для которого его слава и дела — закон, с тем большей готовностью последовал за предуказанным им образцом, что мой культ объединился в тот раз с почитанием сената. Но если разрешение культа такого рода могло быть оправдано в единичном случае, то допустить, чтобы во всех провинциях поклонялись мне в образе божества, было бы величайшем самомнением и заносчивостью; да и культ Августа подвергнется умалению, если предоставят равные почести и другим.