Тибетское Евангелие

И поднос на снег ставят; и призы наши хватают, нам в карманы суют. Оттопыриваются карманы. Горлышки бутылок из карманов торчат. Я беру бутылку красного, мне услужливо чья-то рука штопор сует. Долгое ли дело! Протягиваю бутылку Люське.

— За твой танец!

Она подмигивает мне озорно, хищно рысьим, зелено-черным, антрацитовым глазом. Беззастенчиво пьет, жадно, как ребенок — компот, темное адское вино.

Сладкое, спрашиваю? «Еще какое сладкое!» — кричат мне узкие, ползущие по лицу как змеи, дикие глаза. И танец наш дикий. И вино неприрученное. И что будет в следующий момент, я не знаю! И не боюсь! Ибо вся жизнь — это путешествие! Ибо счастлив лишь путник! И не знает он, что ждет его за углом дома, в густом лесу, в ледяных, метельных горах!

И сказал я себе: Исса, вот прошел ты пути своего немного совсем. Еще не взобрался на вершину! Но уже победил мороз, воспел Солнце неистовым, последним танцем своим! В эту суровую, страшную жизни пору, на этой полной народу площади, чужой и полной богатств и воровства, ветер и снег вступили в битву с твоей ветхой одеждой. Со старым, обветшалым сердцем твоим.

Монголка глотнула еще раз, другой, я глядел на ее движущееся в глотании горло, на перемычки гортани под кожей, и вспомнил Маньку, и как ее переехал поезд. Стоп! Это тоже нельзя вспоминать. Как войну.

— Хочешь, песню спою? — Танцорка подмигнула мне, и без того узкий глаз ее склеился совсем. — Хорошую! Лучше не бывает!

Выставила ногу из-под цветастой юбчонки. Голосок у нее оказался хрупкий и тонкий, временами, на высоких нотах, переходящий в поросячий визг, в мышье верещанье; она пела смешно и грустно, и слова такие странные, нежные на морозе плыли:

Я не знаю, что со мною,
Я тебя люблю!
Я метелью за тобою
Белою пылю!
Обниму тебе я ноги,
Руки обовью…
Я танцую при дороге
Молодость мою!

Бабы примолкли, слушали. Люська начала тихонько, медленно кружиться на снегу, держа бутылку обеими руками, как держат партнера за талию. В бутылке булькала красная, темная кровь. «Все выпьет — и бутылка пустая. Опустеет жизнь. Некому будет снегом обвивать руки-ноги».

Можешь ты меня отведать
Сладким пирожком.
Можешь ты меня изрезать
На куски ножом.
Но тебя я не забуду,
Потому что ты…
Так танцуешь… просто чудо,
Чудо красоты!

Я не выдержал, засмеялся. Оборвал смех: а вдруг обидится?

Голосок вился и лился красной, тонкой струйкой из темно-зеленой дешевой бутылки в милые губки, в птичье горло.

Жизнь такая невеличка —
Раз, и сбили влет…
Жизнь такая кроха-птичка —
Раз… и упорхнет!
Милый мой, пока мы живы,
Я прошу опять —
На снегу таком красивом…
Будем… тан-це-вать!

Торговки захлопали в ладоши и заквакали, захрипели: «Бис-бис! Люська! Бра-ва!» Они хлопали долго, чтобы согреться.

Женщина протянула мне бутылку. Сказала: «Спасибо, теперь ты». Я тоже отпил. Держал бутылку в левой руке. Вино было слишком приторное, жутко сладкое — я такие вина не люблю. Мужику водку подавай.

Рука моя правая все лежала на талии монголки, в тепле, рука угрелась и не хотела покидать счастья. Женщина ударила меня по руке и отпрыгнула. Я пролил немного вина на снег. Оно прожгло в снегу глубокие раны, и раны задымились.

— Люська, ты кто такая? — Я пытался говорить спокойно, но у меня не получалось.

— А ты кто?! — грубо крикнула она и выхватила у меня бутылку. — Я — жена одного тут придурка! Всю жизнь сбежать от него хочу! Старше он меня втрое! А может, вчетверо! Вообще человек другого мира! Я его мир — не понимаю!

А он — мой! А вот ты понял! Ты — со мной станцевал! А я его сколько просила, он ни в какую!

Ко мне бочком-бочком, перебирая крабьими кривыми, рахитичными ножонками по примятому снегу, подкатилась бабенка с алмазиками в поросячье-розовых ушах.