Тибетское Евангелие

— Звери, вы лучше, чем люди! Звери, вы радость моя и надежда! Я — вы, а вы — я. Вот и вся наша семья! Семья — мир живой, мир неубитый. Не ешьте еду из корыта! Ловите свободу, любите свободу! Рожайте, умирайте… но есть память рода! В каждом волке — все волки. В каждой кунице — все куницы! Милые, родные, я стал вами, и это не сон мне снится!

Звери придвигались ближе. Шевелили ушами. Блестели их кожаные мокрые носы. Медведь, как и волк-вожак, что сидел ближе всех волков к Иссе, чуть приоткрыл пасть, и Исса видел желтые старые клыки, и темно-розовую плоть, и знал: вот жизнь, они пришла однажды, и она уйдет, но под прозрачным куполом так никогда не будут сидеть человек и зверь, зверь и человек.

— Чудо, — уже хрипло сказал, а не пропел Исса, — чудо настоящее… Я сподобился чуда…

Старый волк лег брюхом на снег, подполз к Иссе. Положил голову ему на колени.

За волком сидела волчица, у ее серого бока со свалявшейся шерстью копошились пятеро волчат. Она сторожко, внимательно поднимала уши. Не шелохнулась. Странно, у волка глаза были слепяще-желтые, а у волчицы — отчего— то зелено-серые, как два гладко обточенных китайских нефрита. «Как у настоящих мужика и бабы. У него — такие, у нее — сякие».

Медведь раскачивался всем телом, на снегу сидя: туда— сюда, туда-сюда.

Откуда в руках у Иссы появился бубен?

Ах да: он наклонился, у валуна брошенный бубен увидал. Должно, шаманский.

Береста и кожа бубна от дождей и ветров повыцвели.

Это подарок, еще один.

Ну, медведь, берегись!

Исса хвать бубен — и вскочил. Звери глядели. Медведь повел тяжелой башкой, жадными глазами водил за вспыхнувшим, зазвеневшим в воздернутом кулаке Иссы странным кожаным, деревянным кругом.

Исса ударил кулаком в бубен. Подпрыгнул. Еще ударил. Еще подпрыгнул.

— Эх! Пляши, мишка! Жаль, нет у меня коврижки! Так бы тебя угостил — а ты б человеку злому все-все простил!

И стали плясать они оба на снегу — медведь и Исса, и Исса бил в старый шаманский бубен все чаще, все крепче, вызывая громкий, то ледяной, то огненный звон, и звенели колокольцы, и гремели колокола, и гудела земля под ногами. Медведь тяжело переваливался с ноги на ногу, все его грузное, черное тело ходуном ходило под густой шерстью, бубен бил чаще, настойчивей, злее, и быстрее двигались ноги медведя, и махал он лапами, пытаясь поймать улетающий звон — не тут-то было! Звенела тайга! Звенел мир! Звенели сугробы, сотрясались в бешеном звоне длинноиглые кедры и черные пихты, похожие на черные длинные копья! Пляши, медведь! Пляши со мной! Никто ведь и никогда так больше не спляшет! Люди пляшут друг с другом — а думают, как лучше, изощренней и больнее друг друга убить. Танец — не для убийства. Танец наш — для всех зверей: они так стосковались по забытой, замученной музыке мира! Да, весь мир — музыка, и мы — ноты в нем! Да, танец весь мир, и мы — танцоры!

Лапы медведя утаптывали снег. Блестели на солнце валуны. Вода светилась изнутри, и звери видели ходящих внутри опасной воды великих рыб. Бубен бил все оглушительней, все яростней. Эх! Да! Горе не беда! Пляши, медведь, а давай реветь! Ревом мир сотрясем! Ревом все из себя повытрясем! Боль… гарь… пыль… сожженые леса… выстрелы… пули… ловчие ямы… капканы… ложь и обман… ложь!.. и обман…

Бубен вывалился из руки Иссы и отлетел далеко. Тощая, голодная лиса подошла, наклонив остроносую хитрую голову, и со всех сторон обнюхала бубен. Глаза ее тоскливо сказали: «Не съешь твою деревяшку с колокольцами, глупый человек».

И тогда Исса раскинул руки и взвопил:

— Звери! Эй! Вы! Все! Вы… Ешьте меня! Съешьте — меня!

Глаза зверей слились в один настороженный, изумленный взгляд.

Его — съесть? Его? Певца? Плясуна?

Медведь хрипло, тяжко дышал, еще не отойдя от бешеной пляски.

— Ну да! Меня! — Исса захохотал хрипло, дико, полоумно. — Я же — еда! Я — еда! И вы хорошо пообедаете! На много дней вперед! Впрок! И запасов хватит! Растащите меня по кусочкам… по косточкам! Ну?! Что?! Давайте! Налетайте!

Звери всё поняли, что он выкрикнул.

Не двинулись с места.

Исса упал на колени. Потом лег животом на снег. Потом перевернулся на спину. Разметаны по камням руки. Живая добыча. Лежит. Прельщает. Сама идет в руки.

Исса крикнул в молчание неба:

— Накормите своих детей!

Слушал ветер. И звери слушали. Никто из зверей не дрогнул ни лапой, ни кончиком уса.

И вдруг топот. Грохот! Ругань! Люди.

— Бегите, — беззвучно вылепили прощальное слово губы Иссы, — это люди… лю…

Звери ринулись в кедрач. Ветки ломали. Бежали усердно. Продирались к жизни, ускользая от смерти.

В минуту берег опустел. К лежащему на камнях Иссе подбежали мужики.

Трое? Четверо? Да, четверо вроде.

Трое вроде взрослых, рослых, а один под ногами у них катается, будто на колесиках, малютка, видом мальчонка.

И узнал он склоненное над ним, искривленное долгой яростью лицо. Узнал длинный, долгий, наискось через лоб и щеки к подбородку, узкий красный шрам.

— Медведь, — выдохнул Исса.