Тигр! Тигр!

Он пересек главный зал и ввинтился в толпу тел у западной арки. Протолкался, проследовал в музыкальный салон, повернул направо, начал пробираться к лестнице. У подножия пришлось перебраться через барьер, образованный телами; руки, будто щупальца осьминога, тянулись к нему. Он взобрался по лестнице — семнадцать уходящих в вечность ступенек. Двинулся по мостику с низкой крышей, отделанному велюром изнутри. Внезапно его кто-то схватил. Женщина. Она прижалась к нему.

— Привет, сардинка, — прошептала она ему на ухо. И почувствовала кожей, что он одет.

— Ну ты даешь! — воскликнула она. Наткнулась на твердую пушку в нагрудном кармане. — Что это?

Он отпихнул ее руку.

— Не теряйся, сардинка, — хихикнула женщина. — Вылезай из жестянки.

Он увильнул от нее и расшиб нос, забредя в тупик перехода. Вернулся, пошел направо, открыл дверь и оказался в сводчатой галерее длиною более пятидесяти футов[8]. Здесь тоже не было света, однако люминесцентные картины под ультрафиолетовыми светильниками наполняли галерею нездоровым блеском. Галерея пустовала.

Между разгневанной Лукрецией и ордой сабинянок нашлась дверца из полированной бронзы. Рейх остановился перед ней, вынул из заднего кармана небольшой ионизатор родопсина и примерил медный кубик между большим и указательным пальцами. Руки его тряслись, как в лихорадке. Ярость и ненависть пылали внутри, жажда убийства посылала мысленному оку образы д’Куртнэ в агонии — снова и снова.

— Господи! — взмолился он. — Он первый начал. Он мне в глотку вцепился. Я просто сражаюсь за жизнь.

Он возносил молитвы фанатично, троекратно, девятикратно.

— Не оставь меня, милый Христос! Ныне, и присно, и во веки веков. Не оставь меня! Не оставь меня! Не оставь меня!

Дрожь пальцев унялась. Он задержал в них родопсиновую капсулу, потом рванул на себя бронзовую дверцу и пронесся через девять ступеней в прихожую. Щелкнул пальцами по медному кубику с такой силой, словно пытался монетку на луну запулить. Родопсиновая капсула влетела в прихожую. Рейх отвернулся.

Полыхнуло холодно-пурпурное пламя. Рейх ринулся по ступенькам, как тигр. Два охранника Бомон-Хауса сидели на скамье, где их застала вспышка. Лица их обвисли, зрение отключилось, ощущение времени пропало.

Если кто-нибудь сейчас войдет и обнаружит охрану в таком состоянии, пока он не закончил работу, ему одна дорога — к Разрушению. Если охранники очухаются прежде, чем он закончит работу, ему одна дорога — к Разрушению. Как ни крути, а ему предстояло финальное испытание на Разрушение. Отринув остатки здравого смысла, Рейх открыл богато инкрустированную дверь и вошел в номер.

5

Рейх оказался в сферическом помещении, походившем на сердцевину исполинской орхидеи. Стены закруглялись, словно орхидейные лепестки, пол был как золотистая чашечка цветка, а столы, стулья и кушетки имели орхидейно-золотистый цвет. Но комната была старая. Лепестки выцвели и облупились, между золотистыми плитками древнего пола виднелись щели. На кушетке лежал старик, иссушенный, вялый, подобный увядшему сорняку. Это был д’Куртнэ, и он вытянулся неподвижно, словно труп.

Рейх гневно хлопнул дверью.

— Ты же еще не мертв, старый ублюдок! — воскликнул он. — Ты не мог так просто взять и сдохнуть!

Немощный старец пришел в себя, уставился на него, потом, сделав болезненное усилие, поднялся с кушетки. Лицо его искривилось в улыбке.

— Ты еще жив! — обрадовался Рейх.

Д’Куртнэ двинулся к Рейху, улыбаясь и простирая руки, точно приветствуя вернувшегося блудного сына.

Рейх снова встревожился.

— Ты что, глухой? — завопил он.

Старик покачал головой.

— Ты говоришь по-английски, — кричал Рейх, — ты меня слышишь. Ты понимаешь меня. Я Рейх. Бен Рейх, из «Монарха».

Д’Куртнэ кивнул, не переставая улыбаться. Губы его беззвучно шевелились. На глазах вдруг блеснули слезы.

— Да что с тобой такое, черт подери? Я Бен Рейх! Бен Рейх! Ты знаешь, кто я такой? Отвечай!

Д’Куртнэ покачал головой и прокашлялся. Губы снова зашевелились. Послышался слабый звук, подобный скрежету ржавой задвижки; потом слова, тихие, как падение пылинок:

— Бен… Дорогой мой Бен… Так долго ждал. Теперь… Не могу говорить. Горло… Не могу говорить.

И он снова попытался обнять Рейха.

— Гр-р-р! — зарычал Рейх. — Не трогай меня, идиот ты придурочный! — Рейх ощетинился и стал кружить около д’Куртнэ, как хищник. Жажда убийства бурлила в его крови.

Губы д’Куртнэ изобразили слова:

— Дорогой Бен…

— Ты знаешь, почему я тут. Что ты затеял? Хочешь меня обольстить, а? — Рейх расхохотался. — Старый гомик. Думаешь, я размякну от твоих приставаний? — Рука его метнулась вперед. Старик, получив оплеуху, отлетел и упал в орхидейное кресло, похожее на разверстую рану.

— Слушай меня. — Рейх надвинулся на д’Куртнэ и перешел на бессвязный крик: — Я много лет мечтал воздать тебе по заслугам. А ты хочешь меня иудиным поцелуем ограбить? Подставляют ли убийцы другую щеку? Если так, обнимемся же, собрат мой убийца. Облобызаем смерть! Научим ее любви. Божественной любви, крови, стыду и… Нет. Стоп. Я…

Он осекся и затряс головой, как бык, стремясь сбросить узды исступления.