Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова

Александр Борисович издал заунывный вздох, словно его вели на заклание, с тоской покосился на рюмку и кивнул хозяину дома на вместительный пузырь «Особой очищенной», который не поленился везти из Москвы.

— Наливай!

С ухмылкой покосившись на Турецкого, — тот оставался в своем амплуа, — Вячеслав наполнил стопки, потянулся вилкой за шляпкой соленого масленка.

— За что, говоришь, пить будем?

Турецкий не спешил с ответом.

Почесав в затылке и резко взмахнув рукой, словно он только что принял какое-то очень важное для него самого решение, он поднял стопку, с прищуром всматриваясь в глаза Грязнова, и негромко произнес, будто точку в чем-то поставил:

— За твой успех!

Почувствовав какой-то подвох, Грязнов недоуменно пожал плечами:

— Не понял?

— Так ты сначала выпей, — посоветовал Турецкий, уже зажевывая водку шляпкой гриба. — Выпей! Потом и поймешь.

Не спуская глаз с гостя, Вячеслав Иванович тоже опустошил свою стопку, поставил ее на стол и уже более требовательно произнес:

— Ну!

— Гну! — огрызнулся Турецкий, не очень-то поспешая раскрываться перед другом. — Давай еще по одной! A-то ведь на сухую и разговор не пойдет.

Покосившись на более чем ополовиненный стеклянный пузырь, вмещавший в себя литр водки, Грязнов позволил себе язвительно усмехнуться — старая гвардия не ржавеет, и вновь наполнил бочкообразные, из толстого ажурного стекла стопки.

— Так за что, говоришь, пьем-то?

Все так же не очень-то поспешая, Турецкий сказал:

— За твой успех и успех твоего расследования. Чтобы фортуна и госпожа удача не покидали тебя.

Было видно, как у Грязнова дернулся лицевой нерв, однако он тут же взял себя в руки и, поставив стопку на стол, произнес, уткнувшись в Турецкого остановившимся взглядом:

— В своем ли ты уме, Саша? Или, может, у вас там, в Москве, с экологией что-то твориться стало? Полтинник стукнуло — и крыша, на хрен, поехала? Катушки вразнос понесло?

— Да ты постой! Постой меня в сумасшедшие определять, — засмеялся Турецкий. — Тем более что с крышей и шариками в голове у меня все в порядке.

— Да ты… Ты… — у Грязнова не было слов, чтобы выразить свое возмущение.

— Охолонь малек, охолонь, — в знак примирения поднял руку Турецкий. — Откажешься, значит, так тому и быть. Никто тебя принуждать не будет. И без тебя как-нибудь эту хренотень раскрутим.

Он вздохнул, словно взваливал на себя неподъемный груз, и уголки его губ дрогнули в несвойственной ему просительно-униженной улыбке:

— Я этот тост, Славка, за твой успех в расследовании, не потому произнес, что в Москву тебя хочу вернуть, в «Глорию», хотя и счастлив был бы от этого непомерно, а потому, что лучше тебя в этом деле никто не разберется. Я имею в виду шкуру тигра для президента и ту стрельбу, что открыли в Стожарах. Они же ведь недалеко вроде бы от тебя, Стожары эти? Соседний район, так что тебе и карты в руки.

— Но ведь… — попытался было возразить Грязнов, однако Турецкий будто не слышал его.

— Я ведь, Слава, не потому этот тост поднимал, что испугался в этом деле увязнуть — тайга, Дальний Восток и прочее, а потому, что еще надеялся на то, что ты войдешь в наше положение, вспомнишь, с каким трудом шло становление «Глории», как наращивался ее имидж, и поможешь нам… Я уж и в Москву мужикам прозвонился. Спрашивал, как они насчет того, чтобы я попросил тебя о помощи. А они… они просто ликовали. Так что никакая крыша не поехала и катушки вразнос не понесло. Обидно все это, Слава… Слышать от тебя… Ладно, хозяин, забудем и поставим точку. Завтра, видимо, мне придется одному ехать в Стожары, так что давай напоследок — и по койкам.

Однако Грязнов даже пальцем не повел, чтобы налить. Откинувшись на спинку стула, он смотрел в дальний угол, и только вздувшиеся на скулах желваки выдавали его чувства. Наконец он перевел взгляд на вяло жующего Турецкого и, не скрывая своего ехидства, спросил:

— Что, обиделся?

— На что? — удивился Турецкий. — На то, что ты полностью отошел от дел и не хочешь помочь даже в том, о чем тебя просят? Так на это и обижаться нельзя. Твой уход из нашей жизни — это твое личное решение, твоя позиция. И обижаться на позицию взрослого, думающего человека — прости меня за грубое слово, уже полный… этот, абзац. Так что, ни на что я не обиделся, и поступай так, как считаешь нужным.

Грязнов «мучил» вилку, и на него было больно смотреть. Его лицо исказилось в болезненной гримасе, на побагровевших скулах играли вздувшиеся желваки, и он, словно выброшенный на берег окунь, бессмысленно разевал рот.

— По больному бьешь? Бей! Тебе не впервой. Хотя ты, именно ты, лучше кого бы то ни было знаешь, почему я написал министру рапорт и уехал из Москвы!

— Ты о Денисе? — спросил, словно выдавил из себя, Турецкий.

— Да, о Денисе! О Денисе!!! Ты ведь сам знаешь! Я же хоронил его!..

Положив руки на клеенку, Турецкий будто приклеился глазами к лицу хозяина дома. Наконец его губы шевельнулись, и он негромко произнес:

— Я не должен был пока говорить тебе этого, но…