Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова

— Что, боишься, «паровозиком» пойдешь? Все на тебя повесят?

— Боюсь, — покосившись на Грязнова и обреченно вздохнув при этом, признался Сохатый. — Боюсь! И оттого боюсь, что я лучше кого бы то ни было этого гада знаю. И если уж он решил ни в чем не повинного мудака Кургузого под вышак подвести, то ему ничего не стоит теперь и всю колоду перетусовать.

— Гад, насколько я догадываюсь, это твой хозяин, Шкворень? — уточнил Грязнов.

— Ну а кто же еще? Он и есть — Осип Макарыч Шкворень. При его-то связях в прокуратуре да в самом Хабаровске…

Он замолчал и безнадежно махнул рукой.

— Я еще удивляюсь, с чего бы это со мной до сих пор валандаются, а не всучили приговор.

Как бы пропустив мимо ушей «крик души» Сохатого, Грязнов кивнул ему на стул и, когда тот сел, спросил негромко, стараясь не давить на психику:

— А что, у него действительно крутые завязки в Хабаровске?

— Круче не бывает. Причем не только в Хабаровске, но и в вашей Москве.

— Икра?

Теперь уже Грязнов в упор рассматривал сгорбившегося на стуле мужика.

— Ну! — кивком подтвердил Сохатый: судя по всему, он окончательно определился относительно своего хозяина. — Однако не только икра.

— Рыба? — закосил под наивного дурачка Грязнов.

— Господи, да о чем вы! — вскинулся от столь непролазной наивности Сохатый. — Рыба… Рыбка — это так… мелочевка, для карманных расходов.

— И даже амурская осетринка? — забросил удочку Грязнов, уже догадывающийся о тех километрах паутины из японских сетей, поставленных батраками ухватистого Макарыча.

— И осетринка тоже! — разъярился Сохатый. — Вместе с черной икоркой, которую он поставляет не только в столичные рестораны, но и на столы особо нужных людей! Причем не в Хабаровске, а в вашей Москве! Но даже не это главное, хотя навар тысячепроцентный.

— Панты? — догадался Грязнов.

— Да. Медвежий Желчный пузырь, ну и как побочный товар — шкуры того же тигра, рыси да медведя. Нынче, говорят, для богатых в Москве особый шик, чтоб на стене висела шкура медведя или той же рыси.

Вячеслав Иванович слушал Сохатого, которому уже нечего было скрывать, и его буквально распирало от ненависти к своему бывшему «благодетелю», и в его голосе прорисовывалась еще не до конца сформировавшаяся версия того, что случилось в Стожарах.

— Слушай, Петр Васильевич, — негромко произнес он. — Ты же, надеюсь, довольно неплохо знал Тюркина?

— Это что, Витьку, что ли?

— Ну! — подтвердил Грязнов, невольно поймав себя на том, что уже довольно прочно вжился в дальневосточную лексику, где это самое «ну» заменяет едва ли не половину словарного запаса не очень-то болтливых мужиков.

— Так он ведь уже того…

— Само собой, что «того». Но это еще ничего не меняет, и мне бы хотелось уточнить кое-что.

Все-таки Сохатый не зря поимел свою кликуху и, начиная догадываться, куда клонит столичный опер, сразу же насупился и, покосившись на плотно прикрытую дверь, словно боялся того, что его могут подслушивать, едва слышно произнес:

— Я… я много чего знаю. Даже то знаю, о чем эта сука подколодная и сама хотела бы забыть. А вы… вы обещаете помочь мне?

Сохатый явно торговался, и Грязнов не осуждал его за это. Мужика можно было понять.

— Помогу, — пообещал Грязнов. — Но только в том случае, если мы пойдем в одной упряжке.

— То есть полная чистуха и ничего более, кроме правды? — хмыкнул Сохатый.

— Точно так.

— Хорошо, — после недолгого колебания произнес Сохатый. — Спрашивайте!

— Тюркин! Он что, тоже пахал на Шкворня?

— Ну!

— Рыбалил? Икру солил?

Сохатый прищурился на Грязнова, слизнул языком губы и негромко попросил, кивнув головой на пачку лежащих на столе сигарет:

— Вы позволите? Во рту все пересохло.

— Да, закуривай.

Прикурив от зажигалки, он затянулся и сказал, как о чем-то совершенно ненужном ему:

— Рыбалил, говорите? Икру солил?.. Не-е-ет. Витюша у нас по-крупному работал, он на зверя ходил. На того же марала, когда заказ шел на панты, на медведя, баловался рысью, да и тигра, бывало, мог выстрелом в глаз уложить.

Познав потаенные нюансы охотничьего дела и довольно долго живя в Пятигорье, где тоже были свои асы промыслового дела, Вячеслав Иванович верил услышанному.

— Так он что, действительно белку в глаз бьет?

Видимо, догадавшись, что зацепил опера за живое, Сохатый усмехнулся:

— Ну, насчет «белки в глаз» я вам, конечно, ничего не скажу, а вот то, что он монету с двадцати метров из карабина сшибал, так это я сам видел. И когда услышал про тигра, которого будто бы одним выстрелом уложили…

— Тюркин?

— Даже не сомневаюсь в этом.

Сохатый замолчал, молчал и Грязнов, в упор рассматривая задержанного. Наконец спросил негромко:

— Выходит, этот самый Тюркин разбирался в зарядах и знал, на кого с чем идти?

— А то нет? — удивился Сохатый. — У него случился однажды прокол с медведем — едва увернулся от его лапы после выстрела, так он с тех самых пор каждый заряд до ума доводит. Чтобы, значит, без осечки все было, с первого выстрела.

«Каждый заряд до ума доводит… чтоб без осечки все было, с первого выстрела… Но при этом выпросил несколько штук “именных” патронов у Безносова. Зачем?»