Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова

— Что ж, логично, — вроде бы согласился Грязнов. — Все логично. Но при всем этом в Шаманина и Кричевского все-таки стреляли. Причем мало того, Шаманина добили контрольным выстрелом в голову, и тот, видимо, совершенно случайный «пальчик» на внутренней стороне планки принадлежит не Сохатому и не Кургузому, а именно ему — господину Шкворню! И от этого ни-ку-да нам с тобой не уйти.

Все это прекрасно понимал и Мотченко, вынужденный в то же время раскрыть Грязнову глаза на действительность, и оттого сказал без особого энтузиазма в голосе:

— Ты считаешь, что надо задержать и допросить? Я имею в виду Шкворня.

— Упаси бог! — успокоил его Грязнов. — Уверток у него будет более чем предостаточно. Скажем, тот же Сохатый принес ему домой якобы найденный им ствол и попросил помочь разобрать его, чтобы смазать да собрать обратно. А вот что он насторожится, примет какие-то встречные меры, в этом можешь не сомневаться. Чувствую, что этот зверь на что угодно может пойти, вплоть до того, чтобы раз и навсегда убрать ставшего опасным для него Сохатого.

— Что же выходит, ждать и догонять? — противореча самому себе, произнес Мотченко.

Грязнов неопределенно пожал плечами.

— Ну, положим, не ждать и догонять, однако и торопиться не стоит. Дров наломать можно. Но единственное, что тебе сейчас необходимо сделать, так это перевести Сохатого в одиночку и приставить к нему людей, которым ты мог бы полностью доверять. Как ты сам сказал, чтобы исключить возможность «сердечной недостаточности», что сейчас весьма модно в тех же СИЗО и тюрьмах. Это — раз. И второе…

Он задумался и, как бы рассуждая сам с собой, посоветовал:

— Что бы я еще сделал сейчас на твоем месте, так это еще разок допросил бы Кургузова.

— Относительно его последнего разговора с Шаманиным? — догадался Мотченко.

— Считай, что угадал.

Глава 17

— В кабинет ввели окончательно сломленного мужика, который даже при наиближайшем рассмотрении мало напоминал прежнего Семена Кургузова. Некогда размашистые, а теперь совершенно опущенные плечи, типично старческая сутулость, осунувшееся, посеревшее лицо с синюшными кругами под глазами, но главное — сами глаза: затравленные и блекло-бесцветные, словно этому человеку только что объявили смертный приговор.

Впрочем, ничего удивительного в этом не было, уже, видимо, не надеясь, что истина восторжествует, и следствие выйдет на след истинного убийцы Шаманина, он готовился к самому худшему для себя варианту.

И это его состояние не могло оставить Мотченко безучастным. Он вдруг подумал о том, что Кургузое, как это ни прискорбно для него, для майора Мотченко, действительно был не далек от того, к чему сейчас готовился, уже не веря более честному, но главное, непредвзятому расследованию того преступления, и от этого у Мотченко окончательно испортилось и без того препаскудное настроение.

Если Семен Кургузов не верил в силу правосудия, значит, в нее уже не верили и его земляки, соседи того же Кургузова и его соседи, от которых не скроешь правды.

Сразу же решив не темнить и не вилять перед Семеном, Мотченко кивком отпустил милиционера, и когда тот вышел за порог, прикрыв за собой дверь, показал Кургузову на стул с мягкой спинкой.

Затравленно озираясь и, видимо, не ожидая для себя ничего хорошего, Кургузов осторожно опустился на краешек стула, и на его шее дернулся костистый кадык.

На мужика было больно смотреть, и Мотченко, словно он был виноват в том, что над этим дебильным алкоголиком зависла сто пятая статья, в былые времена называвшаяся «расстрельной», невольно отвел глаза.

— Кури.

Вновь сглотнув своим костистым кадыком, Семен осторожно потянулся за сигаретой, однако видно было, что сейчас ему не до курева, и сигарету он принимает только потому, чтобы не обидеть «Гаврилыча», о котором в Стожарах шла в общем — то добрая молва. «Правильный мент. Да и подлянки еще никому не делал».

Мотченко дождался, когда Кургузый сделает первую затяжку, и негромко спросил, бросив на Семена пронзительный взгляд:

— Надеюсь, ты догадываешься, что тебе корячится, если ты не сможешь доказать свою непричастность к «Вальтеру»?

— Но ведь я же!.. — взвился было Семен, однако Мотченко даже не стал его слушать.

— Кое для кого это уже не имеет никакого значения. Главное — труп и пистолет, который был найден в доме твоей сожительницы. А то, что он на тот момент лежал в кармане твоего дружка, — это так же легко разбивается в пух и прах.

Мотченко замолчал, позволяя Кургузову проникнуться ситуацией, и все так же негромко, отделяя слово от слова, произнес:

— Врубаешься?

Семен уставился глазами в пол, и было видно, как дрожат его руки.

— Да… Но ведь я…

— Об этом ты будешь на суде говорить, а сейчас… — Он какое-то время молчал, позволяя Семену хотя бы немного прийти в себя, и когда тот оторвал наконец-то от пола взгляд, спросил, чуть повысив голос: — Ты хорошо помнишь тот момент, когда к тебе домой пришел Шаманин?

И дождался угрюмого кивка и едва слышного «да».

— И помнишь все, что тебе он говорил?

— Да.

— А не помнишь, случаем, он не спрашивал тебя про Тюркина?

— Про Витьку Тюркина?

— Ну!