TiHKAL

Какими средствами я обладаю, чтобы исследовать и изучить это, освоить все аспекты самой себя, которые этим представлены? Может быть, это просто мой Наблюдатель?

По радио передавали музыку. После приема психоделиков в музыке обычно открываются новые глубины, она становится гораздо интереснее и рождает повышенный эмоциональный отклик. Но в этот раз не произошло ничего подобного. Музыка была просто музыкой, довольно милой, но не имеющей никакого отношения к происходящему. Она просто была рядом.

Я посмотрела на своего мужа: его лицо было испещрено оранжевыми, желтыми и коричневыми пятнышками. Довольно неприятный, слегка землистый цвет, как и во время предыдущих опытов с грибами.

Мое лицо, наверное, кажется ему таким же.

— Бетховен, — сказал Шура. — Тебе не мешает эта музыка?

Я кивнула и ответила:

— На самом деле мне все равно. Хотя музыка славная. Знакомая.

Но, едва сказав это, я поняла, что уже не цепляюсь за такие вещи, как знакомая музыка, потому что осознаю более важные зацепки внутри себя самой. И тут же почувствовала, что проволочные сетки и непрестанные потоки цвета напирают на меня уже не так сильно, хотя где-то внутри меня они становятся гораздо мощнее.

Я взглянула на Шуру. Он все еще был моим «вторым я», плотью от моей плоти и кровью от моей крови. При этом я не испытала никакого всплеска эмоций: я просто осознала, кто он для меня, и кто мы друг для друга.

Я вернулась к узорам в воздухе над моей головой, пытаясь различить там присутствие какой-либо формы сознания. Но я ощутила лишь некий разум, который принимал этот мир, со всеми его противоречиями и хаосом, как нечто само собой разумеющееся. Он как бы говорил: «Таков этот путь; ты не выиграешь ничего, если будешь сопротивляться или жаловаться. Просто прими его». Это было немилосердно, просто спокойно и холодно, как-то приземляюще.

О, да я знаю, кто это. Это просто очередная версия моего Наблюдателя. Я проецирую ее на что-то «внешнее», но это часть моей собственной психики, нравится мне это или не нравится.

Я легла на спину, глядя на бездарную возню летающих кусочков и точек. Что общего у меня с ними? Ладно, я уже распознала здесь проекцию своего Наблюдателя; но зачем мне все это?

Усвоение всего этого как части самой себя улучшило мое чувство самоконтроля, но я все еще не могла ответить на истерзавший меня вопрос: что представляет собой этот аспект моего сознания? Не является ли он в то же время аспектом вселенского сознания? Да, конечно. И тут я снова попала в старую ловушку. Чем бы ни было вселенское сознание, наше собственное сознание — это его отражение. Та часть самих себя, которую мы предпочитаем — удобная, эмоциональная, любящая, заботливая — уравновешена другими частями, включая и ту, которая проявилась во время сегодняшнего опыта и характеризуется холодным знанием, приятием реальности, нехваткой эмоциональной теплоты или отзывчивости. Она не враждебна этим чувствам, но не вовлекается в них. И, конечно же, это описание моего Наблюдателя, ибо его функция состоит в том, чтобы наблюдать и учиться.

Мы с Шурой лежали рядом, держась за руки и слушая одно из моих любимых музыкальных произведений Рахманинова. На потолке по-прежнему возились слегка пульсирующие квадратные амебы со своими ядрышками, но я уже не пыталась в них разобраться.

И вдруг я вспомнила об одной вещи, которая взволновала меня вчера, и рассказала о ней Шуре:

— Я думаю про тот сон, который я нашла в компьютере. Я записала его очень давно, и когда я вчера его прочитала, я даже не смогла вспомнить, видела ли я его на самом деле. Странно, но в моей памяти не осталось и следа. Я прочла это как рассказ о ком-то другом. Это обеспокоило меня. А сейчас мне кажется, что, если я в свое время хорошо поняла этот сон и записала его, у моей памяти просто отпала необходимость сохранять его.

— А что тебе снилось? — спросил Шура.

— Ты и наши дети, и мы все время превращались друг в друга; мы все были и собой, и друг другом. Мы все находились в одном месте, и там было ужасно сильное энергетическое поле, то есть мы сами были энергетическим полем. Хороший сон. Вроде тех, что ты называешь «снами самадхи» — такое блаженство.

Мы сделали попытку заняться сексом, но мои усилия были неискренни, и в конце концов я сказала Шуре, что слишком рассредоточена:

— Никак не могу сосредоточиться, дорогой. Знаешь, а давай попозже?

Он положил мою голову на свое плечо:

— Сейчас тебя ведет инстинкт, милая. Просто лежи и говори мне обо всем, что происходит.

Тут мне, наконец, пришло в голову спросить его, что же чувствует он сам. Он задумался, потом ответил:

— В общем, наслаждаюсь музыкой и чувствую себя в хорошем месте. Но, — хочешь верь, хочешь нет — у меня нет абсолютно никаких визуальных эффектов.

Я подняла голову и взглянула на него сквозь вуаль гнилостной расцветки (большей частью коричневую и темно-красную):

— Ну ты даешь! Неужели СОВСЕМ никаких видений?

Он пожал плечами и покачал головой: