«Тихая» дачная жизнь

— Наверное, не успели, у него только губы немножко разбиты были. Я же сразу выскочила. Я чего боюсь-то. Они ж местные, соберут тут шпану и отлупят парня, не дай Бог искалечат, — Лена говорила с отчаянием, мгновенно превратившись из только что блаженствующей, утолившей "голод" женщины в сильно переживающую за ребёнка мать.

— А он-то что… из-за чего, собственно, эта драка случилась?

— То-то и оно, что он мне ничего не говорит. Я уж, и так, и эдак, и добром, и криком. А он насупится как сыч и молчит, — бессильно всплеснула руками Лена.

— Как это молчит? Кто хоть начал-то… из-за чего? Он ведь никак не мог первым на троих напасть. Наверное, они начали, — недоумевал Сурин.

— Я тоже так думала. Спрашиваю, они на тебя напали, нет говорит. Ты на них — молчит. Второй день его пытаю, ничего не добилась. Ты поговори с ним, а то я уж не знаю, что думать.

— Да, конечно, как придёт обязательно. Это так оставлять нельзя. Он, что совсем с ума сошёл, с местными связываться. Я с ним обязательно…

После обеда Иринка как всегда унеслась в район качелей, Лена оставалась дома и через застеклённую веранду наблюдала как в саду, за столом, где они обедали в погожие дни, между сыном и мужем происходит «мужской» разговор.

— Что тут стряслось, ты что с местными ребятами подрался? — вопрошал Сурин, строго глядя на опустившего голову сына. — Ты, что рехнулся с местными драться, да ещё с соседями. — Сын по прежнему молчал, но как-то без вины в позе, держался спокойно. — Ну, что ты молчишь, Антон? Объясни, из-за чего весь этот сыр-бор случился. Они что на тебя напали?

— Нет.

— Что, нет?

— Не они… Это я первый начал, — по-прежнему без тени вины на лице, ответил Антон.

— Ты… ты первый… ты, что псих!? — Сурин удивлённо-раздражённо смотрел, в то время как сын оставил последние слова без комментариев. — Ну ладно, ты матери ничего не сказал, мне-то можешь… из-за чего? Не мог же ты без причины?… — Сурин выждал паузу, но сын по-прежнему не отвечал. — Пойми, это ведь не шутки, дело может плохо кончится, мать вон боится, переживает. Нас тут и так не больно любят. Мы же не местные, и хоть сами в Москве всего пять лет живём, но им-то плевать на это, они нас москвичами считают, а москвичей везде не любят. К тому же здесь все бедные, а у нас есть кое что. Ты понимаешь, к чему я?… Тебя же могут здесь так отлупить, что мало не покажется, и эти твои волейбольные приятели за тебя не вступятся, с местными никто связываться не станет. Потом, нас тут ещё и грабануть могут, специально, когда уедем. Разве так можно… ты, что же совсем дурачок!?

К удивлению Сурина, сын с прежним угрюмым спокойствием выслушал все его рассуждения. Похоже, он совсем не боялся мести местных пацанов. Да и сам Сурин, удивлялся, что те не сделали этого до сих пор, не собрали кодлу, не подстерегли… На все эти загадки ответ дать мог только Антон и Сурин начал "давить" сильнее:

— Вот что, кончай из себя партизана изображать. Давай говори, что у вас там произошло, не выводи меня из терпения, ну!.. Конкретно, что заставило тебя на них кинуться?

Антон сообразил, что с отцом, как с матерью отмолчаться не получится. Он зашевелил губами, словно хотел что-то сказать… и не мог. Понимая, что отец не отступит, он, наконец, собрался с духом, и тихо произнёс:

— Они… они про маму сказали…

— Что… про какую маму, — не понял Сурин.

— Какую-какую… нашу… мою! — на последнем слове сын резко повысил голос.

— Не понял… Что сказали? — уже тише, оглядываясь на веранду, спросил Сурин.

— Я не могу это сказать, — ещё тише сказал Антон и покраснел.

— Таак… — протянул Сурин, начиная кое что осознавать в загадочном молчании сына.

— А чего это… почему они сказали-то? — он "зашёл с другого бока".

— Да они тут рядом с нашим забором… ну на пасынках этих, что там валяются, в карты резались. Ну, а мама их прогнала. Они разозлились, а тут я как раз с волейбола на обед шёл. Они меня остановили, ругаться стали, на меня, на маму… ну и сказали… А я им… в общем, подрался, — тихо закончил Антон.

— Так, понятно. Ты потому и матери ничего не сказал?

— Разве я мог ей такое сказать?

— Ну, ей ладно. А мне… мне ты должен сказать. Я должен знать, понимаешь?

Антон ещё ниже, чуть не на стол опустил голову, и, словно проходя сквозь какую-то труднопреодолимую преграду, совсем тихо заговорил:

— Они… они сказали, чтобы я ей передал… ну чтобы она тут не кричала… ещё там что-то, и что мы тут не хозяева улицы и пасынки эти не наши. Ну и это… это уж Володька, старший сын Хромого сказал, чтобы она тут не трясла… — Антон замолчал.

— Не трясла… что не трясла?

— Ни что, а чем… Ну пап, сам что ли не знаешь, как матом ругаются?

— Задом, что ли, — высказал догадку Сурин.

— Про это тоже говорил… но не только. Он ещё хуже сказал.

— Хуже, что хуже… жиром, что ли, животом?

— Да нет, — с досадой, от того, что отец столь недогадлив отреагировал сын. — Тем что ниже.

— Ниже… чего ниже?

— Ну, ниже живота… под ним, — через силу пояснял Антон.

Наконец Сурин понял, что сын просто не может произнести в подобном виде слово, обозначающее ту часть тела матери, из которого он появился на свет.