Тихая ночь

Слегка согнувшись от покалываний в животе, он подошел к bateau-lit^[142] красного дерева, которая переехала сюда из городского дома вместе с хозяевами. Жером устроился на диванной подушке и поманил к себе Филиппа. Ребенок забрался на постель — но прежде бросил вопросительный взгляд на маму, которая подтянула стул к краю кровати, чтобы успокоить его. Глубокие морщины Жерома до сих пор шокировали Мари-Луиз, но прежняя энергичность начала возвращаться к нему, а с ней — и острые углы. Они проявлялись в его движениях, в том, как его взгляд пробегал по комнате, отмечая блестевшие от влаги голые камни, ручной насос над раковиной — дом ремесленника, а не буржуа. Жером потянулся и взял жену за руку.

— Как ты? Я даже не спросил вчера. Ведь это было вчера?

— Два дня назад.

— Два дня! — Он замолчал, занятый внезапной мыслью. — Но где твой отец?

— Гостит у друга — практически единственного, который у него остался, — в городе. Он хочет, чтобы мы какое-то время пожили одни.

Жером медленно кивнул и удивленно поднял брови.

— Это… мило с его стороны.

— Папа изменился. Он постарел. Последний год чуть не убил его. Он был мэром и героем войны, а стал коллаборационистом, над которым чуть не учинили самосуд после освобождения. Поэтому мы здесь, а не в нашем городском доме.

— А Бернадетт?

— Мать запретила ей у нас работать. Мы справляемся, хоть я и скучаю по школе. Пришлось уволиться. Не из-за папы, а из-за Филиппа. Виктория и ее муж погибли в Нормандии во время бомбежки Кан. — Рассказывая эту выдуманную историю, Мари-Луиз заставила себя смотреть в узкий проход, ведущий к деревянной лестнице. — О нем больше некому было позаботиться. — Она заставила себя снова взглянуть на мужа. — Жаль, что я не могла спросить тебя или хотя бы предупредить. Понимаю, это большое потрясение — семья, которая появилась за один день. Но я должна была что-то сделать.

Улыбка Жерома была натянутой, явно не совсем довольной — но искренней. Мари-Луиз понимала, что отцовские чувства не приходят сами по себе, но в утешающем жесте, которым Жером сжал ее руку, было великодушие, возродившее в ней чувства, с которыми она наблюдала за ним во сне. Он потрепал Филиппа по волосам, как делают те, кто не привык к детям, когда хотят выразить теплоту и симпатию.

— Думаю, мы поладим, верно?

Ребенок посмотрел на Жерома, потом на мать и показал на 'etranger^[143].

— Мама, это мой папа?

Мари-Луиз кивнула.

Ребенок задумался и с внезапным согласием, какое свойственно только детям, продолжил ковырять в матрасе палочкой. Мари-Луиз сжала руку мужа.

— Расскажешь, что с тобой происходило — после того, как тебя перевели с завода на ферму? Не знаю, доходили ли до тебя мои письма. После освобождения я посылала их каждые две недели в надежде, что они как-нибудь найдут к тебе дорогу… но ничего не получала в ответ. Ничего. Это все равно что бросать камни в колодец и не слышать всплеска. Мы знали о наступлении русских и о массированных воздушных рейдах. О снеге и холоде. Я думала о тебе каждый день, по многу раз. Расскажи. Пожалуйста. Я столько гадала.

Жером ответил не сразу. Он посмотрел на ребенка, который был поглощен своими раскопками, и, не отрывая от него взгляда, заговорил — сначала медленно, потом быстрее, гневно повышая голос, а временами запинаясь от эмоций, но продолжая описывать свои испытания.