Тихая ночь

С наступлением зимы заведенный порядок в доме Анси слегка изменился. Бернадетт каждый день в четыре часа отправлялась на ферму к своим родителям. Три километра туда и обратно ей приходилось проделывать пешком, если не удавалось взять старый велосипед брата. Она оставляла огонь в камине, задергивала шторы и закрывала обе двери, чтобы сохранить такое ценное тепло.

Мари-Луиз возвращалась около половины пятого, сбрасывала пальто, которое не могла снять в сырой промерзшей школе, и садилась к столу проверять домашние работы учеников.

Постоялец начинал собираться около пяти часов вечера. Мари-Луиз слышала, как он торопливо шел в ванную в конце коридора, постукивал бритвенным лезвием о фарфоровую чашу, возвращался в спальню и надевал армейские ботинки, в которых тяжело ступал по комнате. Затем Адам закрывал дверь и спускался вниз по скрипучим ступенькам.

Улыбка, трансформировавшаяся в хмурый взгляд, появлялась на лице Мари-Луиз, когда он открывал дверь гостиной. Поначалу она испытывала шок. Ведь он немец, враг. Но проходили дни, и вместо человека в военной форме она начинала видеть мужчину. Через несколько недель они обменивались репликами с такой регулярностью, что постороннему наблюдателю могло бы показаться: перед ним супружеская пара, давно живущая вместе. Мари-Луиз, например, могла сказать, что Адам не их тех, кто легко и быстро просыпается, и даже умывание холодной водой и переодевание в промерзшей комнате не могли прояснить его сонный взгляд.

Лейтенант шел в кухню и наливал чашечку кофе, заранее приготовленного Бернадетт, возвращался в гостиную и усаживался за стол, стараясь не смотреть на Мари-Луиз. Она краем глаза наблюдала за тем, как он ест и пьет, притворяясь, что проверяет работы, и одновременно наслаждаясь этими минутами тишины.

Закончив есть, немец поворачивался к ней. Мари-Луиз резко опускала голову, и ему приходилось иногда покашлять, чтобы привлечь ее внимание. На ее вежливый вопрос он отвечал, что хотел бы закурить, и тут же предлагал ей сигарету.

В окутанной дымом комнате слышалось потрескивание угля в камине, тиканье часов и завывание ветра. Это стало своеобразным ритуалом, который практически никогда не менялся. Иногда они читали или разговаривали, еще реже лейтенант садился за пианино, которое сумел настроить, и наигрывал пару-тройку веселых мелодий, которые уносили их за тысячи километров, в мир иллюзорных воспоминаний.

Однажды вечером Мишель Анси пришел раньше обычного. Они услышали, как открывается входная дверь, в тот момент, когда правая рука Адама выписывала невероятные пируэты среди диезов и бемолей старого инструмента. Он взглядом попросил Мари-Луиз выйти в кухню, куда она отправилась с озабоченным выражением лица. Она прикрыла за собой дверь и тут же принялась за работу, с громким стуком переставляя тарелки и чашки.

Дверь в гостиную открылась, и звуки пианино мгновенно затихли. В своем воображении Мари-Луиз сопоставила кивок головы со стуком каблуков, донесшимся до нее из-за закрытой двери. Девушка знала, что уловки и отговорки не являются ее сильной стороной, и почувствовала, как наливается краской, все сильнее сжимая трясущиеся руки. Она боролась с желанием войти и заговорить, попытаться внушить отцу, что не стоит вмешиваться в домашние дела, но, вспомнив о пальто, висящем на крючке, и о тетрадях, лежащих на столе в гостиной, постаралась взять себя в руки. Мари-Луиз толкнула дверь спиной и вошла, неся поднос с кофе. Ее отец все еще был в пальто. Он стоял у противоположной двери. Мари-Луиз попыталась улыбнуться, но пылающие щеки выдавали ее волнение.

— Папа, добрый вечер! Ты сегодня рано. Я приготовила кофе лейтенанту, он недавно встал. Может, ты тоже хочешь кофе или рюмку коньяку? — Мари-Луиз чувствовала, как в душе ее отца борются удивление и раздражение. — Я выпила немного горячего молока и собиралась подняться к себе. Может, ты тоже выпьешь чашечку горячего кофе и погреешься у камина, прежде чем пойдешь наверх?

— Мадам, позвольте мне.

Лейтенант подошел к Мари-Луиз и взял поднос, стараясь не смотреть ей в глаза. На мгновение ей показалось, что сквозь металл она чувствует теплоту его рук. В полной тишине немец поставил поднос на стол. Мари-Луиз чувствовала, что отец никак не может принять решение.

— Папа?

— Коньяк? Да, это было бы неплохо. В такой промозглый вечер хочется согреться.

Жестом он указал на один из высоких стульев, и немец одобрительно кивнул. Мари-Луиз отвернулась к буфету, кровь пульсировала у нее в висках. Она с трудом открыла замок и от волнения налила больше, чем полагалось. Отец сидел на стуле, сложив на коленях пальто и шляпу. Все ждали, пока он заговорит. Было слышно лишь тиканье часов, потрескивание угля и завывание ветра.

— Вы сегодня улетаете, лейтенант?

— Нет, месье. Этого не позволяют погодные условия, чему я даже рад.

— На чем вы летаете?

— На «хейнкеле», три члена экипажа.

— Вы должны хорошо понимать друг друга. У меня были такие отношения с моими боевыми товарищами, особые отношения. Я был в Вердене. Ваш отец воевал?