Тихая ночь

Мари-Луиз пересекла поток под косым углом и оказалась на расчерченном шпалерами пятачке у памятника жертвам войны, где, ошеломленная водоворотом, стояла мадам Акарье, соседка из дома напротив. Женщины встретились взглядами, и мадам Акарье, обыкновенно молчаливая и угрюмая, раскрыла объятия, заливая слезами накрахмаленный белый фартук, который всегда носила. Соседки, которые раньше только кивали друг другу в знак приветствия, молча обнялись. По-прежнему не говоря ни слова, они взялись за руки и снова влились в поток, на время сделавшись защитницами друг друга. Мари-Луиз оглянулась на дом, в окне которого все еще виднелась одинокая фигура ее отца.

Вокруг них развевались, трепетали и вздувались на ветру триколоры всех форм, оттенков и фактур. Некоторые из них были изъедены молью, другие были бумажными флажками, которыми когда-то украшали свадебные торты; третьи обычными картонками, разрисованными красными и синими мелками. Мужчины, женщины и дети обнимали друг друга спонтанно и без разбору, да так заразительно, что мадам Акарье и ее соседка отбросили страх — и уже через несколько секунд Мари-Луиз очутилась в медвежьих объятиях старого немытого крестьянина и была расцелована в обе щеки заросшими щетиной губами, от которых пахло вином и нездоровым желудком. Поющая, размахивающая флагами людская масса захлебывалась всевозможными проявлениями радости. С дальней стороны площади докатился новый возглас:

— Les Canadiens^[120]! Они идут!

Люди повернули головы на этот крик, оставив верхнее окно мэрии, откуда впереди дюжины бряцающих оружием r'esistants^[121] свешивалась женщина, которая прикладывала к уху ладонь, шутливо подражая глухим, чтобы подтолкнуть толпу к новым вокальным высотам. Это была Жислен. Крики снова утонули в шуме двигателей и металлическом стуке гусениц по булыжникам. Чем громче становился механический шум, тем сильнее нарастал шум людской. Он поднимался, как ленивая волна, отмечая продвижение пока что невидимых машин. Танк, облепленный грязью и восторженной человеческой массой, выкатился на площадь под рев, который всех до единого увлек в коллективном экстазе. Водитель, отмахиваясь от цветов и поцелуев девушек и женщин, теснившихся у покатой лобовой части «шермана», то улыбался, то обеспокоенно хмурился, громко запуская двигатель, чтобы отогнать людей, и по сантиметру продвигаясь по дрожащему плацдарму, который норовил треснуть под осторожно поворачивающимися гусеницами.

За ним ехали джипы, все до единого оккупированные детьми. Один мальчишка танцевал на капоте, сжимая в руке конфеты — бесценное сокровище после пяти долгих лет строгой военной экономии. Почти невидимые за роем маленьких пассажиров, улыбающиеся солдаты без касок раздавали сигареты, а взамен получали бутылки шампанского, припрятанные несколько лет назад в ожидании этого момента, и страстные поцелуи девушек, не разбиравших ни возраста, ни физической привлекательности адресатов.

Плотно сдавленная со всех сторон толпой колонна — три танка и дюжина джипов — со своим счастливым грузом потихоньку добралась до середины площади. Когда машины остановились, офицер, выделявшийся на общем фоне парой револьверов в ковбойских кобурах и фуражкой с козырьком, встал на сиденье, перепрыгнул на капот и поднял руки к небу под оглушительные овации и цветочный дождь, достойный оперной дивы. Мари-Луиз он показался ослепительно красивым: усы у него были, как у Кларка Гейбла, а белые зубы буквально сверкали на фоне припорошенной пылью бронзовой кожи. Откормленный, здоровый, полный уверенности и силы Нового Света, который теперь так разительно отличался от изнуренного, мрачного Старого, офицер упивался ликованием, вызывая движениями рук все новые и новые волны приветствий. Наконец его ладони замерли в воздухе, требуя тишины, и толпа подобно отливу медленно отхлынула от центра площади. Крики сменились выжидательным гулом. Мари-Луиз заметила красный кленовый лист, мелькнувший на рукаве кителя, когда офицер поворачивался слева направо, оглядывая толпу, которая к этому времени включала в себя все население города. Он уперся ладонями в бедра и заговорил с акцентом Francais Quebecoise^[122].

— Mes amis… c'est la jour de vos liberation!^[123]

Дальнейшие слова офицера утонули в реве толпы. Он покачал головой и, схватившись одной рукой за ветровое стекло, нагнулся вниз, к волнующемуся морю протянутых рук, из которого выдернул за горло бутылку шампанского. Офицер высоко поднял ее над головой, опять призывая к молчанию, потом передал шампанское парнишке, стоявшему рядом на капоте и, сложив руки рупором, взревел:

— Vive la France! Vive la belle France!^[124]