«Тихая» Одесса

И одна эта фраза совершила переворот в душе бывшего чиновника городской управы. Сын много вырос в его глазах, а партия, к которой он принадлежал, обрела право на существование. Даже узнав, что под влиянием брата Галина вступила в создававшуюся в городе ячейку Коммунистического Интернационала Молодежи, он не стал возражать, а только проворчал:

— И девчонку совратили. Сумасшедшее время!…

Для Галины наступили удивительные дни, пожалуй, лучшие в ее жизни. Она устроилась работать в типографию на должность корректорского подчитчика. Из гимназии ушла, да и частная женская гимназия скоро закрылась. У новых друзей по ячейке не было ничего общего с ее прежним окружением. Они мечтали о мировой революции, о светлых городах, построенных для всех, о «царстве социализма», и мечты эти были реальны, потому что люди, окружавшие теперь Галину, были простыми, без затей, людьми, знавшими почем фунт лиха. Здесь она не имела поклонников, здесь были товарищи. Они не рассуждали о «жертвенности во имя свободы». Никто не думал «жертвовать», все чего-то хотели от жизни, предъявляли ей простые и высокие требования. И каждый был готов отстаивать эти требования, не помышляя о смерти, но постоянно готовый к ней. Галина жила как в хорошем сне, жадно проникаясь новизной этих отношений и восторженной верой в революцию. Было много митингов, были бессонные ночи в дружине самообороны, была агитационная бригада, в которой Галина пользовалась популярностью как чтец-декламатор и исполнительница украинских песен под гитару…

А потом все это оборвалось грубо и сразу.

Город заняли петлюровцы.

Юрий ушел с Красной Армией. Родители эвакуироваться не могли: у матери начался тяжелый сердечный приступ. Галина не решилась оставить их…

Гайдамаков привел колбасник, по фамилии Малушко. Месяц назад он был арестован районным политкомиссаром Литвиненко за злостную спекуляцию. Красные не успели вовремя расстрелять его. Теперь Малушко сводил счеты.

Это был звериной силы человек с багровым отечным лицом и водянистыми выцветшими глазами алкоголика. Гайдамаками командовал бородатый одноглазый хорунжий, от которого горько разило сивушным перегаром и лошадиным потом.

— Твой ублюдок — комиссар? — спросил он у отца.

И тут старый чиновник, всю жизнь робевший перед начальством, проявил совершенно немыслимую для него смелость.

— Выбирайте выражения! — сказал он. — Мой сын не ублюдок! Мой сын — порядочный образованный человек!

— А в комиссарах он от порядочности ходил? В большевиках — тоже от порядочности?…

— Это его дело! Я уважаю чужие убеждения…

— Ишь как разговаривает! — удивился хорунжий. — Ты, стало-ть, большевиков уважаешь? Ах ты, кляча?…

Матери повезло: она потеряла сознание. Но Галина видела все. Как от удара хорунжего упал отец, как плясали на нем гайдамаки, добивая сапогами, и кровь пятнала стены, пол, чистую пикейную скатерть на столе…

Малушко держал ее, заломив руки за спину, орал в ухо:

— Шо, не нравится?… А-a! Не нравится!…

Потом он спросил:

— А девку — с собой?

— Зачем с собой? — ответил хорунжий, переводя дыхание и единственным своим глазом оглядывая девушку. — Здесь можно, по-домашнему…

Галину спасло чудо. На улице неожиданно захлопали выстрелы. Гайдамаки бросили ее, не дотащив до соседней комнаты, и выскочили из квартиры Она так и не узнала, что там произошло, но больше они не появились…

На следующий день соседи похоронили отца и мать — она умерла в ту же ночь. Галины на похоронах не было: свалилась в горячке.

Когда через десять дней она пришла в себя, в городе снова были красные. Вернулся Юрий, вернулись товарищи. Все постепенно вернулось. Не было только той восторженной девочки, которую они знали раньше.

Она выздоравливала медленно. С трудом освобождалась от кошмара, преследовавшего ее наяву и во сне: убитый отец, его кровь на стенах, на полу, безумные глаза матери, задохнувшейся в сердечном припадке, грубые руки на своем теле… И казалось ей, будто сама она, Галина, какой всегда знала себя, осталась по ту сторону болезни, будто к жизни возвращается другой человек.

Гайдамацкие сапоги растоптали все, что еще связывало ее с прошлым — с легким бездумным существованием, со средой слащавых подружек и мудрствующих юнцов. И Галина отбросила это ненужное прошлое, как старое свое гимназическое платье, растерзанное бесстыдными лапами гайдамаков.

Оправившись от болезни, она стала работать в райкоме комсомола. Просилась на фронт — не пустили. Сказали: слаба, винтовки не удержишь…

Она и внешне изменилась. Перешила на себя старую гимнастерку брата, натянула «пролетарские» нитяные чулки, выкроила косынку из кумача. Только волосы пожалела — оставила. Через полгода райком направил ее в числе десяти лучших ребят на работу в ЧК. Предполагалось, что Галина, как девушка грамотная и энергичная, пригодится там на какой-нибудь вспомогательной должности. Так и было вначале. Несколько месяцев она просидела в канцелярии, вела переписку, работала шифровальщицей, потом ее назначили секретарем отдела по военным делам и шпионажу.