Тихая пристань

Через год или немного побольше этого я навестил Юрово. Приехал ночью, когда деревня спала. Мать, напоив холодным, с погреба, молоком, отвела меня на сеновал. По случаю позднего часа я ни о чем не расспрашивал ее. Завтра рано вставать, и ей не до ночных разговоров. Надеялся на утро. Как услышу, думал, переливчатые звуки пастушьего рожка и мамины шаги в сенях, тотчас же встану.

Но ни рожок, ни мамины шаги не разбудили меня. Разбудили другие звуки: «Дзинь, дзинь, дзинь! Тут-тук-тук! Бах, ба-бах!..»

Что за наваждение? Или мне это снится? Протираю глаза. Нет, никакое не наваждение. Перезвон доносился из кузницы. Такой же веселый, энергичный, какой умел делать только Андрей Павлович.

Я спустился с сеновала и, еще не умывшись задворками поспешил за околицу, к кузне.

Вот и она. Ворота открыты, из трубы жиденький дымок выливается. В неярком свете горна вишу полусогнутую фигуру у наковальни, но узнать еще нельзя, кто это. Только сильнее и сильнее гремит сталь наковальни и молота.

Перемахнул через порог. Фигура коваля выпрямилась.

— Ой, Николашка!..

Он, вытерев фартуком (отцовским, с подпалинами) пот со лба, стоит, застенчиво улыбаясь. Потом мы долго, долго тискаем друг друга, похлопывая по плечам, по спинам. Давно ж не виделись! Но, как говорится, делу — время. Сверкая белками глаз, Николай толкает меня к мехам горна.

— Качай!

— А что за это получу? — торгуюсь с ним.

— Ножик откую, — засмеялся в ответ.

— Но у меня нет обломка косы.

— Найдем здесь!

Не поленившись, он порылся в куче железок, вытащил обломок и сунул в горн, а мне приказал нажимать на мехи. Тут же и строго выговорил:

— Ишь, обмяк в городе, сразу и задохнулся.

— Ладно, ладно, — обороняюсь, — посмотрим, каков сам на деле.

— Вон гляди, — показал Николай на огромные колеса с наваренными уширителями. — «Путиловцу» это, к нашему трактору. Вчера сделал. А это, — указал он на сцепку пружинных борон с обломанными рычагами, лежавшую у молодого тополька, — порция на сегодня. «Земельный шар» вертится!

Глаза у меня полезли на лоб. Вот так жидковат! Но на языке еще вертелся вопрос: почему покойный Андрей Павлович в его натуре сомневался? Однако спросить я не мог. Да потом, и нужды в этом не стало.

Когда уже на моей ладони лежал новенький, только что откованный и наточенный на наждачном круге нож, Николай стал рассказывать, как вернулся домой под закоптелую крышу кузницы. За несколько месяцев до кончины отец, должно быть почуявший, что силы оставляют его, накарябал Николаю коротенькое письмецо. Просил не серчать на него за обидные слова.

«Натура в тебе истинно кузнецкая. Я только поддразнивал тебя, чтоб ты засветился, ако горн мой. Прости старого».

Нет, он прямо не звал его домой. Но когда пришла весть о смерти отца, Николай сам понял: место его в родном селе, в кузне.

— Приехал, день-другой передохнул, порыбалил на Шаче — и вот… Работешки, видишь, сколь, — как бы оправдываясь, говорил он.

Еще узнал: Николай женился. И жена досталась ему ладная, работящая. Недотрогой считалась, всех ухаживателей отшивала от себя. Были среди них красавчики, кровь с молоком. Но выбрала она корявого Николку. Когда он рассказывал о своей Ниночке, то глаза светились, а улыбка как бы сглаживала все оспинки на лице.

Мы расстались с ним на другой день.

И больше не довелось нам встретиться. В первый же день Великой Отечественной войны он был призван в Действующую армию. Где-то на немецкой земле коваль, сын коваля, сложил в последних боях с гитлеровцами свою добрую голову.

На воротах кузницы, как писали мне из деревни, опять повис замок. А кругом буйствовала трава. Выросла она и на тропе, что вела к воротам, и в станке, где ковали лошадей.

И снова навалилась на сердце тоска. И никто уже, думалось, не развеет ее. Ведь род юровских ковалей кончился навсегда.

* * *

…Я возвращался из дальней сибирской командировки. На рассвете наш поезд неожиданно остановился на какой-то маленькой станции среди полей. Я взглянул в окно и невольно подскочил: Казариново! Так это ж всего в двенадцати километрах от Юрова.

Не раздумывая, подхватил чемоданчик — и вон из вагона, тихого, еще не пробудившегося. А через час с небольшим был уже в Юрове, последние километры проехал на попутном грузовике.

Откровенно говоря, я не сразу узнал деревню. Восточный край ее, называвшийся по множеству молодых мужиков мужским, исчез. Начиная с дома кузнецов Ковалевых не оставалось ни одного, как будто их вовсе и не бывало.

Не нашел я и отчего дома. Он входил в вышеназванный восточный край. Шофер еще в дороге сказал, что наша изба простояла дольше других, до самой смерти стариков.

Я стоял на месте дома. Вот тут на зеленой лужайке, где была скамейка, отец любил после пахоты ли, молотьбы или других работ посидеть минуту-другую, выкурить цигарку крепкой махорки. А там, немного подальше, был сеновал, где я когда-то спал, откуда слышал и звуки материнских шагов, и звон кузнечных молотков.