Тихие воды

– Моя карьера тоже, знаешь ли, была стремительной, – через паузу, точную театральную паузу зачем-то поделился он. – Менее фееричной, чем твоя, конечно, но что ты хочешь – провинция. Хотя и мне есть, чем гордиться. Два года в закрытой клинике, потом стройка у черта на куличиках. Потом немного ближе чертовых куличек. И так постепенно все ближе и ближе к Столице. А пару недель назад пришел приказ об амнистии, спасибо нашим великим бессменным и бесценным руководителям. Они решили, что бессмысленно кормить меня дальше за государственный счет. В целом они правы, я несколько… подрастерял прежнюю выносливость.

Она не слышала даже горечи в его шутках. Только усталую гулкую пустоту.

– Я много думал о тебе все это время. Знаешь, как это бывает. Ловил все слухи о тебе, смотрел все фильмы с тобой по многу-многу раз, думал, какой она красивой стала, моя принцесса, – так же ровно проговорил он, а она вдруг разозлилась. Это обращение – такая издевка, особенно если вспомнить, как он с ней поступил. Еще секунду назад чувствовала, что им нечего делить, и надо же было ему опять сунуться к ней в душу. Оказалось, обида там не выкипела, только притаилась.

– Да? А я думала, что я настолько тупа, что не вижу дальше своего носа, и всегда вызывала у тебя отвращение, граничащее с ненавистью, – процитировала она ему его же показания. Арфов нашел способ ее с ними ознакомить – как раз, когда она металась в истерике и кричала, что все ложь, что Давид абсолютно нормален, что он не мог так с ней поступить.

Он удивленно посмотрел на нее и даже протянул руку, чтобы коснуться, но тут же отдернул, спохватившись. Его привычнее жесты и то, как он останавливал себя, вызывали в ней острое чувство стыда, настолько острое, что оно затачивало ее злость еще сильнее.

– Черт, Ад, ты что, злишься? – Он выглядел ошарашенным – она посмотрела на него, чтобы убедиться в этом. На обезображенном лице светилось недоумение.

– Я думал, ты поймешь. Что должен был им сказать, что мы были близкими друзьями? Тогда они вряд ли поверили бы, что ты не знала о моей… склонности.

Она ощутила, как ей обожгло руки, щеки, шею, внутри что-то оборвалось. Она тогда придумала сотни возможных объяснений его поступку. Но это… он что, сделал это ради нее? Ей стало противно – куда противнее, чем смотреть на его лицо. Ей и так было стыдно за свою цветущую красоту и счастливую, черт возьми, жизнь, а теперь поднялась и новая волна злости, обманутой женской злости. Столько лет прошло, а оказывается все это время в ней тлело это презрение к нему, эта боль, куда более сильная даже, чем горечь утраты, которую она испытала, когда умер Вельд. Может быть, потому что в смерти мужа было и некоторое облегчение, а в предательстве Давида – только унижение. И теперь, как оказалось, беспомощность.

– Мы были близкими друзьями, говоришь? Да уж, близкими. Настолько, что ты не стеснялся лгать мне о своей любви, не признался в извращении!

– И что бы ты сделала, если бы признался? – Кротко спросил он, подбирая незаметные ей крошки со своих форменных брюк. – Сдала меня? Скрывала бы? На кой черт тебе нужна была эта правда, если она заставила бы тебя делать такой выбор? Ты мне можешь, конечно, не верить, но я пытался тебя защитить, как мог, – как же равнодушно звучал его голос. Ада поняла – эти годы выжгли в нем все. Все эмоции, всю правду, весь пыл. Ничего не осталось, кроме этой пустой оболочки, да насмешек. Давид умер. И его смерть давала возможность этому искалеченному существу признаваться в самых чистых и самых постыдных своих поступках совершенно свободно. Он не собирался ей лгать – зачем ему? – и он был прав. Ада раздраженно закурила. Ей нечего было ему возразить, и некуда было от него уйти. Хочешь – не хочешь, а придется сидеть здесь до утра. Слишком страшны оказались для нее улицы по ночам. Но как же все-таки бесило это чисто мужское, оскорбительное стремление защищать, спасать, даже когда она не нуждалась в защите, не хотела быть спасенной. И было еще что-то, что совсем не нужно было говорить, что было глупо – здесь, сейчас, после десяти лет, после ужаса его жизни и сияющего блеска ее успеха, после замужества и вдовства, после того, как она снова смогла влюбиться, снова смогла почувствовать, что у нее есть будущее – и увидела, что у Давида его нет. Но сколько лет она мучилась, сколько перенесла просто из-за того, что он тогда выбрал ее – и давняя обида облеклась в слова, бессмысленные обвинения. Давно канувшая в лету глупая принцесса отчитывает своего мертвого жениха, что может быть смешнее, что может быть нелепее, но нужно же получить ответ на вопрос, нужно же узнать, и женское, обидчивое, в ней вскинулось.