Тихие воды

Они сидели голова к голове, в темном театральном зале, и она рассказывала ему все. Рассказала о том, как Вельд ворвался в ее жизнь, обжигающе яркий, как не понравился ей, как раздражала ее его самодовольная, самонадеянная манера относиться ко всему, в первую очередь к ней самой. Раздражала и привлекала одновременно – их с Давидом неудачной помолвки ей казалось где-то в глубине души, что она и не заслуживает иного, трогательного отношения, и Вельд в избытке давал ей унижений и страсти, всего пополам. После той встречи, когда она переживала мучительный скандал, когда он пел ей на ушко песенку, он вцепился в нее мертвой хваткой, словно, действительно, влюбился, хотя, может быть, просто играл. Он считал, что она испорчена до мозга костей, и словно был очарован этой мнимой испорченностью. Приглашая ее на танец всякий раз, когда они встречались, он всегда мешал ей танцевать, нашептывая что-нибудь скабрезное. И со все возраставшим интересом она слушала его. Он говорил, что она редкая стерва, он всегда любил таких, он придумывал, что она распущена, он был уверен, что она не просто знала о Давиде, но и участвовала в каких-то мифических оргиях. И Ада, которая в глубине души все еще оставалась застенчивой девочкой, с трудом преодолевавшей привлекательность собственного тела, чувствовала, что эти рассказы манят ее куда-то в темноту, в бездну, в нереальную трясину, где душно, гадко, нечем дышать, но так сладко пахнет смертью и развратом. Сердце билось чаще, когда он подходил к ней, и вот она уже начинала делать радио громче, когда играли его песни, интересоваться им, ждать, что он пригласит ее на очередной танец и опять споет какую-нибудь гнусность, которую ее воображение подхватывало с таким удивительным упоением. Он был слишком огромен для нее, всеобъемлющ, слишком силен, слишком размашист, но ей нравилось, что перед ней, такой маленькой, он мог встать на колени посреди огромного зала, позируя для фотовспышек, мог подхватить ее на руки и закружить, мог сорвать поцелуй и долго гордиться пощечиной, которой она отвечала, мог приехать к ее квартире в своей открытой машине, заполненной цветами так, что ему самому почти не оставалось места, мог петь под ее окнами свои песни до самого утра в тот короткий период, когда отменили комендантский час. Где-то в глубине души она понимала, что это поза, рисовка, что это во многом лишь дань его имиджу Казановы и способ раскрутить новый альбом сладких песенок про любовь, но не могла не поддаться. Вельд говорил ей – мы похожи, девочка, мы поладим, – и постепенно она поверила в это, захотела поладить с ним, тем более, что в его глазах читалась неприкрытая страсть, а ей так хотелось доказать самой себе, доказать всему миру, даже Давиду доказать, что она желанна и прекрасна.

Когда они познакомились, он спел пророческий стишок и вскоре стал сниться ей, ее ужасный Вельд, чудовище из сказки о красавице и монстре. Он и был монстром, сатиром, прятавшимся за дерзким взглядом темных глаз, за непослушной прядью, выбивавшейся на белый лоб, за его широкой, дурашливой улыбкой, за его видом большого ребенка. Подававший надежды музыкант. Лидер сверхпопулярной музыкальной группы. Автор собственных песен с бесконечно чувственными губами и глубоким голосом, от которого, она слышала, некоторые женщины приходили в такой восторг, что сдирали с себя белье. Он и говорил так – глуховато, негромко, низко, как-то неприлично, от чего ей становилось так сладко не по себе. Он был сатиром и не скрывал этого, он был алкоголиком и совсем немного умалишенным. Он был жутким эгоистом, и, пробуя на вкус этот мир, не собирался останавливаться, чем бы ни грозила ему неумеренность. Но это была не любовь, тогда нет.

– Я знаю людей, которые считают, что он был гением, – бросил Давид.

Она кинула. Вероятнее всего, был. Слишком его было много, так не бывает, чтобы человек такой широты не был поцелован Богом. Но он тратил так много сил на то, что не имело к божественности никакого отношения, что в итоге загнал в ловушку самого себя.