Тихие воды

С того дня в ней что-то надломилось, и, хотя она все так же замазывала синяки на скулах, все так же кричала на него, все так же ревновала, все так же чувствовала себя оскорбленной – как он мог предпочитать ей каких-то шлюх? – что-то в ней изменилось, она теперь словно повторяла давно затверженную роль, без прежнего чувства, без прежнего отчаяния.

Иногда, возвращаясь со съемок раньше положенного, она встречала дома не приятелей Вельда, а других, странных мужчин, не одурманенных наркотиками, и удивительно трезвый муж только мрачно смотрел на нее, быстро выпроваживая своих гостей, и они скомкано прощались, убегая и пряча в свои серые портфели какие-то бумаги. И когда, случайно ей в руки попал один из таких листков, и она увидела, что это стихи, гнусные вирши, высмеивающие Президента, ОЕ, саму жизнь, она не колебалась, она донесла. А потом была встреча в ресторане, странное предложение агента службы охраны считать себя его любовницей, она теперь думала – неужели они тоже пытались так ее защитить? – а потом был долгий путь домой, когда она просто не могла вернуться в их квартиру, было блуждание по улицам, какой-то гостиничный номер, где она простояла под душем несколько часов. А потом было возвращение домой, и Вельд в гостиной, мертвый, убитый двумя выстрелами, а вовсе не застрелившийся, как об этом объявили – и не стоило рассказывать об этом никому, но она рассказала Давиду, все, все до самого нутра – как тогда сползла на пол, как вцепилась в ковер и выла, выла как собака от тоски, что Вельд ушел, что его больше нет, потом смеялась от облегчения, и звонила по данному ей номеру, и просила приехать, и как носила траур, и как почти бросила пить, и как молчала, закованная не то в свое горе, не то в свою тайну, не то в облегчение. Как хоронила мужа в закрытом гробу, как стояла рядом с матерью покойного, которую видела впервые в жизни, как эта серая от горя женщина смотрела на нее, гладила по голове, утешая, как пыталась поддержать, и от этой поддержки самой Аде становилось невмоготу, но она не могла даже плакать. И никому не могла обо всем этом рассказать, конечно же, даже Илье, который, кажется, все-все понимал, но никогда не обсуждал напрямую…

Она рассказала про Диму, про Илью, про то, как жила и как живет сейчас, и только про Германа умолчала, скованная какой-то внезапной стеснительностью – эта ее мечта была слишком хрупкой, чтобы говорить о ней вслух. А еще даже ее эгоистичность пасовала перед таким признанием. Каково было бы Давиду, каким бы равнодушным он ни казался, выслушивать, что новый герой ее грез – начальник службы охраны.

Утро наступило почти неожиданно. Давид отстранился, потянулся, смешно прижимая к себе искалеченную руку, и Ада не испуганно, но сочувственно смотрела на него, глаза ослепли от слез, но она как-то умудрялась видеть, каким серым было его лицо. Он включил свет, шесть утра, ему сменяться скоро. Она молчала, глядя на него и не понимая, как посмела, как решилась поделиться с ним, с предателем, но невозможно же столько лет носить в себе это, рано или поздно она бы кому-нибудь рассказала. Пусть это будет Давид, подумала. Мы же с ним, несмотря ни на что – родные. Подумала – у него же кроме меня и нет никого. Ну, кроме его дружков, таких же извращенцев, но знала, сердцем чуяла – они сгинули давно. Никому он не нужен, никто о нем и не помнит, это она одна, как дура, все хранит тот фильм с ним, слова пьесы вспоминает – только это тоже немало, вдруг поняла, стоит ее исповеди. И чувствовала – он ничего не знает ни про фильм, ни про то, что она о нем вспоминала, – а все равно думает так же. Может, выслушать ее исповедь – это его попытка попросить прощение. А может, он и правда любил ее когда-то, может, ему просто не все равно.

– Я так много наболтала… А о тебе ничего и не спросила.

– Я умираю, Ада, – просто ответил он, и она кивнула – подтвердил ее догадку. И не стала утешать – как тут утешишь, что скажешь?

– Может, тебе найти какого-нибудь врача, может, деньги нужны?

Он отмахнулся, указал на бутылку рома, о которой они так и забыли, и ей стало тепло – он не пил, не спал всю ночь. Он, правда, ее слушал. И есть ли разница, что он собирается делать с этой информацией?

– Это и так слишком много. Приду, лягу, выпью за твоего покойника, хотя он того и не стоит. Но я так много о нем знаю, да и через тебя он мне теперь считай, что родственник.

– Как думаешь, он… его… из-за меня? Из-за того, что я сделала?

Давид криво усмехнулся.