Тихие выселки

Прасковья в окно видела, как по Малиновке сновал «газик». Будут вызывать, решила она. Низовцева она помнила еще с тех пор, когда подростком бегала под-сматривать, кто из девок с каким парнем гуляет. Было то года за два, а может, за три до войны — не упомнить. Летним вечером пришли кузьминские парни слегка под хмельком. На улице стало тесно и шумно. Свои парни присмирели — с кузьминскими не сладить. Особо бойко вел себя невысокий, сухощавый паренек, девкам шутки говорил, обнимал их. А днем у девок весь разговор что о кузьминских, особенно о чернявеньком вертопрахе Низовцеве. С первого разу он по нраву пришелся, вздыхали: мечтать о нем зря — не их поля ягода, агроном…

«Низовцев вызовет, ну и что! Такой же человек, как все, — рассуждала Прасковья. — Покажусь ему бабой так бабой». Нарядилась, как на праздник, села у окошка, ждала, сложив на груди руки. И все-таки «газик» подрулил к крыльцу неожиданно. Стукнуло, проваливаясь куда-то, сердце, затем забилось часто-часто. Поднялась, глянула в зеркало: «Неужто трушу? Была нужда, что мне!» Повернулась к двери. На пороге дед Макар.

— Уважаемая барыня, — сказал он и осекся.

— Чего тебе, дедуня?

Старик рассердился:

— Ты куда вырядилась? Тебя не на гулянку зовут — прикур будут давать.

— Прикур. Ты скажи, дед, завлечь могу? — подбоченилась Прасковья.

Макар поскреб в реденькой бороденке.

— Ничего ты, Пашка, право, расшиби тебя в тыщу.

— Ничего, — передразнила его, — скажи: во, на все сто!

— Не простит тебя председатель.

— Нужно мне его прощенье. Сдались вы мне!

В Прасковью вселился бес, стало все трын-трава. Около машины плечом оттеснила Макара, села рядом с шофером. Дед Макар, кряхтя, полез на заднее сиденье.

Низовцев вызывал в сторожку. Он успел побеседовать с Анной Кошкиной, Любкой-Птичкой и Егором. Анна Кошкина быстро уступила, она не возражала против того, чтобы Прасковья на ферме осталась; коли Анна не возражает, остальные и подавно председателю не перечили. С Егором Низовцев разговаривал по-мужски, Егор обещал, что глазом не взглянет на Прасковью. Оставалось предупредить Прасковью, чтобы вела себя построже да поскромнее.

— Звали? — бойко спросила Прасковья, присаживаясь.

Низовцев нехотя перевел глаза на Грошева, что си-дел у окна, наткнулся на шапку с надорванным ухом, на подшитые валенки, будто впервые заметил странное одеяние бригадира.

— Я думал, что в Малиновке все по образу и подобию бригадира, но нет. Погляди, Грошев, как одета Антонова, на нее приятно посмотреть. Бригадир, а ходишь черт знает в чем! — Низовцев прошелся по сторожке. — Ладно бы денег не было…

У Грошева покраснела лысина.

— Да ить, Андрей Егорыч, в хорошем лазить по фермам да ездить по полям не годится.

— Как же я езжу в этом? — Низовцев показал на свой новый костюм. — Не берегу, не жалею. Куда, черти, деньги копят, куда?

Прасковья смеялась глазами: «Тимошка хотел председателя на меня натравить, да сам попался».

Грошев виновато бормотал:

— Будет исправлено, Андрей Егорыч.

— То-то, — примиряясь, проговорил Низовцев и сел. Скулы его слегка алели, но глаза были веселые. — Один писатель сказал, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и одежда, и, конечно, мысли. Так какие же мы требования должны предъявить к себе?

Он повысил голос, Прасковья напряглась: «Сейчас меня начнет отчитывать, ишь как ловко подъехал ко мне».

— Да, у нас должна быть чистая, опрятная одежда, — продолжал Низовцев. — Мы не бедняки. У нас должно быть хорошее, удобное жилище. У Устиньи Миленкиной изба стала заваливаться — строй, Устинья, новый красавец дом, поможем, — Низовцев выразительно посмотрел на Антонову: Анну Кошкину и ее соучастниц упоминание о доме Устиньи сделало сговорчивыми, они оживились, блеском загорелись глаза, зардели щеки — радость их опалила, ждал, что и Прасковья лицом переменится, но у нее только губы скривились в иронической усмешке; наклонил голову, задумался, сказал как бы для себя: — И в нас самих все должно быть прекрасно, должны быть прекрасны наши поступки, наши действия.

Прасковья стерла с лица усмешку, подобралась: «На мой грех намекает. Видишь, у Грошева нашел, что одежда не прекрасна, я и лицом, и одеждой, верно, понравилась, но душой, поступками нехороша — вон что удумал?» И, чтобы скорее все кончилось, сама кинулась в омут:

— Коли со мной работать вместе не хотят, то я и не набиваюсь.

Низовцев остановил ее движением руки.

— Дай мне высказаться до конца. Я Коршунову и Кошкину не защищаю. Я не с неба свалился, знаю, как бывает: на вдовую бабу наговорят с три короба всякой чепухи. Конечно, и самой не надо давать повода для толков и пересудов. Я не прошу, чтобы ты отчитывалась передо мной: не у попа на исповеди, я предупреждаю.

Прасковья решила, что Низовцев заблуждается, ему не сказали всей правды, недоуменно посмотрела на Грошева: «Не может быть, чтобы Тимошка ничего не рассказал председателю и чтобы Анна промолчала, наоборот, наговорили и того, чего не было, почему же он им не поверил? Нет уж, таиться не стану, пусть председатель правду узнает, тогда и решает».