Тихие выселки

— Не обгонят — у меня тридцать пять коровушек, у нее — двадцать, — погордилась Анна.

— Нет, ты слушай, Анка! Трофим тебе всегда кормецу подбросит получше. Жми, дави, чтобы кузьминских в сторону, чтобы сбежали они. А Манька Антонова не выдержит, сама сломится. Я так прикидываю: механизмы установят — мы сами справимся, зачем нам кузьминские нахлебники. Не выживем их, они верх возьмут, в Малиновке житья нам не будет.

Анна обняла Тимофея, с усмешкой в ухо ему прошептала:

— Хитрец ты, Тимошка: сам кузьминских боишься, а меня пугаешь.

Сбоку вывернулась жена Грошева Лукерья. Жирное, потное лицо ее было в багровых пятнах, дышала сипло: вот-вот удушье горло перехватит. Тимофей, спасаясь, поднялся, схватил за руку свата:

— Давай, сват, потолкуем на крылечке. Пускай бабы меж собой покалякают.

Лукерья по-совиному, немигаючи уставилась на Анну, хрипло кашлянула, протолкнула пробку в горле.

— Анка, коли у твоего Гоги свадьба? Сошлись, как нехристи какие, и живут. Денег жалко? Их у тебя тьма.

Анна ожидала другое и готова была посмеяться в глаза Лукерье, а та пырнула вдруг на вид беззлобными, пустяковыми словами, но угодили они под самое сердце — еле совладела с собой.

— Ты дома на печке отлеживайся, куда тебе по свадебкам, ты, как наша Санюшка, стоном изошла. — Анна остановила подбиравшегося к столу Гришку Пшонкина: — Гришенька, миленький, наша Санюшка да Лукерья всю жизнь стонут, и дивно — пухнут и пухнут от стонушков…

Жену Грошева позвала к себе сваха. Гришка Пшонкин не дослушал Анну. Мысли ее мрачнели. И она, Анна, не хуже Грошевых свадебку справила бы. Подумаешь, у них дорожный инспектор красуется! Анна самого Сергея Мокеевича позвала бы, и не отказался бы. Колхозное правление позвала бы. Именитая была бы свадебка!

И совсем не мила стала чужая радость. Засобиралась Анна домой. Ее просили остаться — «до чего ты, баба, веселая», — но она заладила свое:

— Хватит, ребятушки, душеньку повеселила — меня ведь буренушки ждут не дождутся.

Мутно серело небо. По сумеречной кромке горизонта бежали малиновые огоньки. То на республиканском шоссе. Анне захотелось, чтобы приехала дочь. Обняла, прижалась бы к ней, от радости вдосталь наплакалась бы.

Дома было просторно и тихо. Анна, не раздеваясь, упала на подушки и завыла. Страшно было ее завывание, с улицы могло показаться, что плачут по покойнику. От слез ело щеки. Анна терлась о подушку, и краска на белом полотне ложилась мокрыми алыми полосами. Так и забылась. Очнувшись, подивилась: в комнате горят все лампочки пятирожковой люстры, а сама Анна лежит на неразобранной постели в измятом наряде. На душе было погано. Анна почувствовала, что больше не вынесет одиночества. Суетливо оделась и заперла избу на замок.

В бывшем калугинском доме в окнах горел свет. Мелькала длинная тень. То по избе ходил и что-то ладил Шурец, зять Аленин. «Везет чертям рыжим», — отворачиваясь от соседских окон, подумала Анна.

Шла на ферму и, верно, в темноте бы ушла не знай куда, если дворы не сияли бы множеством огней. Она была рядом с фермой, как из нового двора выбежала дымчатая корова, ткнулась мордой в копну сена. За ней выскочила длинная, тонкая, как ветреница, кузьминская Аксюта, завопила:

— Венерка, Венерка!.. Привязи как следует не уделают!.. Венерка!

Осторожно вошла в свой двор. Электрические лампочки в сыроватом воздухе плавали в слабых оранжевых ореолах. Анна остановилась, не веря своим глазам. Она даже их рукой потерла. Снова посмотрела в ту и другую сторону. Нет, не ошиблась. По правую руку стояли ее, Анны, коровы, по левую — коровы Маши Антоновой: Трофим раздавал сено по левую руку. И еще раз проверила себя Анна, тихо позвала любимую корову:

— Ежатка.

Ежатка на голос хозяйки повернула голову с правой стороны. И тогда ноги Анны обрели твердость, в голове окончательно прояснилось. Она вышла на середку, громко с притворством сказала:

— Трофимушка, никак, тебя к молоденьким потянуло! За какие заслуги Машеньке помогаешь, силушку свою тратишь? Али сношенька она нам миленькая? Не через нее ли я ноченьки не сплю, слезками исхожу?

— Ты разве не на свадьбе? — оторопело спросил Трофим, выронив из рук сено.

— Подумаешь, навильник принес! Ей уж жалко! — вступилась Маша.

— Вот жалко! Для тебя, вертушки да гордячки, снега со своего двора пожалею! Вспомню Горушку, плачу и плачу.

— Я вашему Горушке ничем не обязанная. И он свое счастье нашел.

— Что он смыслит? Что ты смыслишь? Проворонила жизнь вольную, Горушку, золотце, проглядела. Ишь, с натуги да злоствования позеленела, так на работе и иссохнешь.

Маша затряслась. Последнее время она стала раздражительной.

— Позеленеешь! Ты накричала себе коров, что же ты не одна за ними ухаживаешь? Дядя Трофим у тебя как в работниках, всю тяжелую работу делает.

— Он мне не чужой. Мы свои, на одной постельке спим, на ней и без тебя разберемся. Трофимушка! Красавчик! Ты куда сбежал? Будет тебе проборция, будет, никуда ты от меня не убежишь. Ишь, ему голубенькие глазки приглянулись!

Любка-Птичка прибежала с противоположного конца двора, завертела, как клювом, острым носиком.