Тихие выселки

Мать Насти тяжелой, дрыгающей походкой вышла в сени. Анна возвышала сына и унижала Настю с ее матерью. Но Настя, разгоревшись, кричала, что плохая она, Анна, от которой ушел сын, — не вынес домашней тюрьмы. Анна плюнула себе под ноги:

— Тьфу, с вами, голопузниками, сама не своя станешь!

И, не дождавшись Гоги, не вымолвив на прощанье ни слова, ушла.

7

На улице дрожали свинцовые лужи. Стекла окон в каплях, точно в оспе. Низкое небо сумеречно, зябко. В избе выстыло. Надо бы затопить голландку, но у Маши нет желания что-либо делать. Она недавно вернулась с фермы. С брезентового плаща, что висит у порога на гвозде, капает.

Мокрой холодной осенью в доме одной страшно. Проснется Маша среди ночи, а на улице ветер разгулялся, стучит, громыхает отставшей доской, а ей кажется, что жулики крышу ломают. Сердце сожмется, замрет, она слушает-слушает, затаясь, и наконец облегченно вздохнет — то ветер озорует.

Как-то вечером, едва успела прийти с работы, — стук в дверь. Думала, с фермы кто. Вышла в сени, окликнула. Оказалось, пьяный Гришка Пшонкин каялся и ластился за дверью. Маша дрожала от гнева.

— Ты подумал, бесстыдник, к кому ломишься? Уходи!

На другой день в окна вставила вторые рамы, хотя до лютых холодов было далеко. Но мало ли что может взбрести в пьяную голову мужику. Около кровати клала топор. Все обдумала. Если кто в дом полезет, живой не дастся. И когда торкнулся Егор Самылин — мать ее, что ль, вспомнил, начал лазить по завалинке. — Маша показала ему топор:

— На подоконнике зарублю.

Слышал или не слышал Самылин те слова сквозь двойные рамы, только отстал. Больше никто ее не тревожил. И хотя клала топор около кровати, но спала глубоким сном, а если просыпалась среди ночи и слышала шорохи, то угадывала, откуда они идут. Да и некогда было изводить себя страхами. Скот загнали в новые дворы, хлопот прибавилось, до того Маша наработается, что впору до постели добраться. Даже Анне Кошкиной не завидовала, что вновь в районной газете похвалили.

Вся отрада была что письма от Кости. Занятно он писал, в письмах осмелел, любовь к ней не таил. Она приучила себя: как станет невмоготу, то примется думать о Косте, казалось, приди вдруг Костя, она не знай как бы обрадовалась ему.

Мать шлет письма редко, но все же шлет. Письма матери лежат на опечке. Маша раз прочтет письмо и положит в стопку, больше не прикоснется. Письма Кости не лежат, она их перечитывает, а то возьмется сверять одно письмо с другим, ревниво выверяет, не одни ли и те же слова пишет Костя, не одними ли и теми же ласковыми словами называет ее? Нет, радуется сердце, разными словами называет, в последнем письме вроде они звучат еще ласковей, еще теплей.

Обычно от писем переходит к воспоминаниям. Держит письмо, прижав к груди, а в мыслях грезится: Костя экзамены в техникум сдал. Приехал перед учебой матери помочь. Костя и Маша поехали на лошади за орешником, что летом Устинья в овраге нарубила. Помнится, сложили воз, принялись его веревками стягивать, чтобы дорогой не рассыпался. Шуршат сухие листья, трухой в глаза сорятся. Костя и Маша стараются друг перед дружкой, силу свою показывают, руки их то и дело сталкиваются… Да, она слышала Костино дыхание, кажется, ощущала тепло его лица — так оно близко было. А Костя как-то странно взглянул на нее, вдруг обнял и поцеловал прямо в губы. А она не отстранилась…

Лошадь дернула телегу и пошла. Вожжи по земле волочатся. Костя первым опомнился, кинулся следом, вожжи успел подхватить и лошадь на дорогу свернуть, а то еще малость — и воз опрокинулся бы.

Шли рядом смущенные, притихшие. Ни о чем не говорили. Но никогда ей Костя не был так близок, как в те минуты.

«Вот ведь оно как бывает», — размышляла Маша после, бродя с сумой по орешнику или лежа в постели темной ночью. До этого с парнями целовалась. И никаких чувств.

А там, в овраге, было что-то особое. Неужто с этого любовь начинается? Надо ведь, испугались чего-то, а самим хорошо.

Думы о Косте да чтение его писем были для нее светлым окном во тьме-тьмущей, окутавшей ее.

И нынче она думала о вчерашнем письме Кости. Усталое лицо ее было неподвижно, чуть прикрытые веками глаза смотрели внутрь. С лежанки со стуком спрыгнул кот, посмотрел на хозяйку и жалобно протянул: «мяуу». Маша покачнулась на табуретке, медленно поднялась.

— Сейчас затоплю, мяса с картошкой наварю.

В сенях было знобливо и темно. По крыше шумел дождь, словно убаюкивал кого-то. Распахнула дверь во двор. Серый, скучный свет косо лег на крыльцо. На дворе, где в дальнем углу слабо желтела поленница, было пусто и мертво. Под насестью валялись грязные куриные перья. Перед отъездом Прасковья и кур нарушила.

Маша набрала небольшое беремя сухих полешек и, продолжая думать о Косте, пошла в избу.

Сухие дрова разгорелись быстро. Отсвет пламени упал на стену, задвигался. Маша поставила чугунок на плиту, вделанную в голландку. Кот, нетерпеливо мяуча, терся о ноги. Дала ему молока. Сама села перед огнем, смотрела. Налакавшись, кот отряхнулся, почистил лапкой усы, старательно вылизал грудь и только после этого подсел поближе к огню.