Тихий дом

Азим встретил ее на улице, перед входом в магазин. Он курил, стоя на крыльце. На его слова Лаптева отреагировала рефлекторно – зачем-то посмотрела на свое отражение в оконной витрине, которая являла ее так же призрачно, как она и ощущала себя в последние недели. В этом запылившемся стекле Лаптева расплывалась и двоилась, отражаясь, будто выписанная в воздухе сизым дымом фигура. В блеклом силуэте, растушеванном на зеркальной глади, было не разглядеть лица, зато можно было заметить, что пальто на ней стало сидеть мешковато, будто под ним пустота. Похоже, она и впрямь сильно сдала, но какое это имеет значение?

– Ты уверена, что на работу у тебя хватит сил? – Спросил Азим, глядя на собеседницу черными глазами, такими влажными, что Лаптевой показалось: они вот-вот заслезятся.

Она кивнула:

– Все нормально, не волнуйся.

– Это правильно. Тебе нужно чем-то занимать себя, через силу, через не могу. Иначе не выкарабкаешься. Без дела со временем растворишься в горе без следа, как сахар в чае. Я знаю, о чем говорю, поверь.

Неопределенного, но зрелого возраста азербайджанец Азим жил в Москве давно и иногда со вздохом признавался, что обрусел. Что крылось за этим вздохом – печаль или облегчение – понять было сложно. Он вообще умел прятать самые разнообразные эмоции за одной скупой краской – вздохом и неразборчивым бормотанием, которое Лаптева принимала за мусульманскую молитву. Что уж он в действительности нашептывал, разобрать не получалось, но Лаптевой казалось, что к его худощавому изборожденному разновеликими морщинами лицу очень подошла бы молитва. Древняя, выписанная причудливой вязью, которую вслух произносят гипнотическим распевом, а про себя так, как это делает он: распутывая причудливые узелки слов кончиком языка. А еще в такие моменты он прикладывал к лицу сложенные лодочкой ладони. И Лаптевой представлялось, что лодочка его рук сделана из стеблей сухого бамбука из-за выступающих суставов на узловатых пальцах. Азим проводил руками ото лба до самого подбородка, и лодка уносила с его лица проявления всяких эмоций, а с ними будто сами чувства, печаль или радость. И Азим представал перед взором прежним, не тронутым событиями.

В спальном районе Москвы, в двух улицах от дома Лаптевой, он держал магазин. Небольшое помещение на первом этаже жилого дома, неумело маскирующееся «маркетом» европейского образца со стыдливой припиской «мини». Этот магазинчик, словно рудимент стремительно прогрессирующей эпохи, на первый взгляд казался нелепостью, обреченной на исчезновение. Однако при ближайшем рассмотрении выяснялось, что торговля здесь идет. Пусть не так бойко, как хотелось бы, но все же. От разорения «мини-маркет» спасало то, что он затерялся точкой на мелкоузорчатом ландшафте спального района, состоящем из прямоугольников строений и хитросплетений дворов. К этому узкому пространству еще не приноровилась широкая поступь сетевых торговых гигантов, а потому у жителей окрестных домов, нуждающихся в пополнении провианта, выбор был невелик. И они наведывались к Азиму, кто зачем. В основном за мелочью: хлеб, сигареты, алкоголь, макароны и крупы, консервы в жестяных и стеклянных банках, колбасы и сыры.

Особняком среди стандартного ассортимента стояла свежая выпечка, а в сезон и настоящие азербайджанские помидоры. Выпечкой заведовала землячка Азима. Преклонного возраста Иман была неразговорчива то ли по натуре, то ли оттого, что плохо знала русский язык, и порой глядела строго. Но пекла она божественно. Запах ее сдобы, слоек и лавашей обволакивал не слишком презентабельное помещение магазина, и все внешние недочеты торгового зала скрывались за ним как за нарядной драпировкой. А помидоры в летнюю пору Азим лично доставлял в узких дощатых коробах. Наливные бордовые плоды были аккуратно уложены в тару одним слоем, едва касаясь друг друга боками, словно изысканный деликатес. Сверху и снизу их укрывали газетами, в которых Лаптева не могла разобрать ни слова – страницы их пестрели чудными незнакомыми буквами.

Местные жители давно распробовали и выпечку Иман, и помидоры, вкусней которых Лаптевой есть не доводилось. Но если с выпечкой удавалось приноровиться к невысокой проходимости магазина – за сутки ее разбирали почти полностью, то с помидорами угадывать получалось не всегда. Когда, залежавшись, томаты начинали перезревать, мягчея наливными боками, Азим бережно перебирал их своими узловатыми пальцами, и непроницаемая чернота его глаз предательски выдавала потаенные нежность и грусть.

Что же касалось газет, Лаптева никогда не видела, чтобы он, пусть даже мельком, вчитывался в строчки на родном языке. Ни разу при ней он не разгладил скомканный лист, поднося к глазам. Война в Нагорном Карабахе лишила его семьи. Подробностей Лаптева не знала, на эту тему Азим не говорил. Но и без слов было ясно – он больше ничего не хочет знать о войне, он все про нее понял.