Тихий Дон Кихот

— Слушай, я в старом журнале нашла интересную статейку, — стала рассказывать Аня, когда страсти улеглись, так же как Сажик на коврике под лестницей. — Как раз для тебя. Будешь сам читать или тебе пересказать в общих чертах? Значит, пересказываю. Один наш публицист беседовал с японцем. Это еще до войны было. Японец этот прекрасно знал русский язык и очень любил Пушкина, вообще считал его самым великим поэтом в мировой поэзии. Но выделял он из Пушкина не знаменитые его произведения, а отрывки, фрагменты. Японец этот сказал, что европейцы и мы, русские, очень ленивы. Нам надо, чтобы автор все нам разжевал, разложил по полочкам. А для японца достаточно только повода, намека, все остальное он дополнит своим воображением. Это как японский пейзаж, где будто из рассеявшегося тумана выглянула ветка сосны, а остальное дорисовывает зритель, его фантазия. В данном случае читатель.

— Так и есть, все правильно, — согласился Михаил. — Японский художник специально портит совершенную чашку, потому что в ней нет жизни.

— Хорошо, что он не портит себе жизнь, потому что в ней тоже слишком все совершенно.

— А святой Христофор? — спросил вдруг Корнилов. — Попросил у Бога себе уродства, потому что красота, сила, любовь женщин и уважение мужчин мешали ему жить, искать истину. Ведь он стал отрывком, фрагментом природы. А все остальное дополнил страданием, служением своему идеалу, поэтической фантазией, может… Все так и было в точности. Все так и есть…

Глава 17

— Я — дьявол, я ищу Дон Кихота Ламанчского, а по лесу едут шесть отрядов волшебников и везут на триумфальной колеснице несравненную Дульсинею Тобосскую.

Детство Миши Корнилова прошло возле номенклатурного сердца нашего города, то есть в двух кварталах от Смольного. Но тогдашние партийцы не были далеки от народа, то есть темные коммуналки и грязноватые дворы доходили до самой площади Пролетарской Диктатуры. На Ставропольской улице жили такие же большие горластые бабы, словно назначенные комиссарами в коммунальные квартиры, тихие и терпеливые блокадницы, интеллигентные, но неспокойные алкоголики, хозяйственные инвалиды.

Их ранние и поздние дети образовывали небольшой народ, обитавший в нескольких дворах, соединенных арками и сквозными парадными. Как и у любого народа здесь была своя иерархия, свои вожди, красавицы, солдаты, ученые и дурачки. Но народ этот был дружным, просто так никого не обижал и в обиду своих не давал.

Самые старшие из ребят уже заканчивали школу, а такие малыши, как Миша, еще ходили в детский садик, который, кстати, тоже располагался в одном из сообщающихся дворов. И взрослые ребята, и малыши всегда находили общий язык, может, и не совсем литературный. В совместных дворовых играх участвовали все без исключения: и длинноногие, басовитые и писклявые коротышки.

Даже в первых любовных спектаклях принимала участие почти вся детвора. Главные роли, конечно, были за старшеклассниками, но Миша, например, был как-то почтальоном и носил записки то Вере от Толика, то наоборот. До сих пор он помнил, как однажды принес записку Вере.

Шел дождь. Во дворах было пусто. Взрослые иногда пробегали и исчезали в подъездах. Веру он нашел в центральном дворике под детским грибком. Пританцовывая, она ходила по скамеечке в розовом коротком пальто и красных резиновых сапогах. Миша тогда еще понял, что у Веры есть вкус в одежде, как у взрослой женщины, может, даже актрисы кино. Но больше всего ему понравились Верины коленки под белыми рейтузами. Вера шла по скамеечке, а колени то округлялись, то исчезали при выпрямлении ноги.

— Что уставился, малышня? — спросила Вера, но такая грубость была принята и не обижала.

Миша протянул ей записку и почувствовал, вернее, прочувствовал в этот момент первое в своей жизни прикосновение женщины. Это было необыкновенное, счастливое потрясение.

Вера читала записку долго, хотя там было несколько слов. А Миша стоял рядом под грибком и едва сдерживал себя, чтобы просто так, без повода, коснуться еще раз Вериной прохладной руки. В конце концов он не выдержал и протянул ручонку.

— Записку я назад не отдам, — сказала Вера. — Так что грабли убери…

Или подглядывание за влюбленными… Малыши небольшой воробьиной стайкой выслеживали тех же Толика и Веру в одном из проходных дворов. Игра состояла в том, что одни делали вид, что хотят поцеловаться, и поцеловались бы непременно, если бы не любопытные малыши. Девушка должна была изображать готовность к ласке, но только наедине, поэтому парень ругался и время от времени пугал малышей. Дети с визгом разбегались, но ловить кого-то и наказывать всерьез было не принято. Поэтому, пользуясь суматохой, влюбленные пытались спрятаться сами, но не слишком хорошо, потому что без назойливой малышни сильно стеснялись друг друга и не знали, о чем говорить и чем заняться. Такие были наивные времена, как говорит Познер.