Тихий Дон Кихот

Пока Аня возвращалась домой, она передумала множество вариантов развития событий, но ни один из них ее глубокая интуиция не одобрила. Единственное, что она решила для себя окончательно и бесповоротно, это то, что никаких резких движений делать не будет. Хотя варианты в основном состояли из шумных и внезапных выходок. То она думала, что сегодня же уйдет ночевать на корниловскую квартиру. И будет вить из него веревки старинным женским способом. То откровенно рассказывала Михаилу все, что слышала в «Шаолине», и требовала объяснений. То хотела притвориться настолько больной, чтобы Корнилов повез ее в больницу, все бросил и начал заниматься только ее здоровьем. Еще она начинала думать, что отец Маркел в чем-то прав. И если бы она не хотела жить в доме вопреки желанию мужа, то и он не стал бы делать то, что не нравится ей. Откажись она от дома, так и жили бы с Корниловым в однокомнатной квартирке. А чем это хорошо? Тем, что не было бы в их жизни этого ужасного «Шаолиня». И не было бы искушения возможностями.

Она зашла в дом, так и не уяснив, как себя вести. Понадеялась на авось, то есть действовать решила по обстановке.

Медленно шла она по полутемному дому к кухне, под дверью которой лежала полоска света.

Она открыла дверь, но заходить не стала. Корнилов сидел за столом, уронив голову на руки. Перед ним стояла выпитая наполовину бутыль. А в качестве закуски фигурировал бутерброд с колбасой, разрезанный на множество микроскопических кубиков. Когда дверь открылась, он встрепенулся. Посмотрел на Аню тяжелым взглядом, как будто был ей совсем не рад, и сказал, отдавая дань вежливости:

— Тебе, Анюта, налить? Или как?

— Наливай, — тихо, но решительно ответила Аня.

Она выпила полстакана водки на одном дыханье. И даже закусывать не стала. Только дунула в сторону, как опытный вояка.

— А почему, Корнилов, для храбрости только сто грамм давали? Как-то не очень много. Я бы больше выпила.

— Если выпьешь двести, то никуда идти уже не захочешь, пока не дольют до трехсот, — ответил сонный Корнилов. — А после трехсот уже забудешь, зачем тебе была нужна эта храбрость. А сто — в самый раз. Ноги еще бегут, руки еще не роняют штык.

— Ну, это если со штыком бежать, — с некоторым трудом сказала Аня, до которой ее полстакана внезапно дошли и ударили по голове мягкой горячей подушкой. — Но храбрость ведь нужна не только в бою. Так?

— Эх, Аннушка, — сказал Михаил, как Санчук, и погладил Аню по щеке, как Корнилов. — О чем ты говоришь? О каких боях? О какой храбрости? Мы давно уже пьем не для храбрости, а от трусости. А это совершенно не то же самое.

— А ты, Медвежонок, зачем пьешь? Что у тебя случилось?

— У меня, — он тяжко вздохнул. — У меня ничего… Так… Пустое. А вот где ты была, хотелось бы мне знать. Телефон свой ты забыла дома. Я тебе звонил и нашел его. Специально?

— Я в церкви была. Подумала, что-то странно: от отца Макария приезжаем, и как будто и не было ничего.

— Храм — он в душе. Кому надо, пусть ходят. А мне не надо. Вон, Перейкин — грешил как мог. К Макарию приезжал и ничего. Покается и вперед. Как деньги в банке в кредит брал… И я так тоже могу. Приеду к нему, потом и покаюсь. Такая жизнь тоже по мне. Хорошо согрешить, хорошо и пришить. Хорошо! Пушкин? Это Маяковский какой-то. Костры горят? Очень хорошо! А моя милиция меня бережет. Моя милиция…

— Да что с тобой, родной мой? Что с тобой? — она взяла его лицо в ладони и попыталась повернуть к себе, чтобы он посмотрел ей в глаза. Но он, не отрываясь, смотрел на бутылку. И ничего не ответил.

— Медвежонок, ты похож на медведя, который не лег на зиму спать. Ты ведь знаешь, как с ними принято поступать? Да?

— Их отстреливают. Ты это имеешь в виду? — он посмотрел на нее мрачными глазами.

— У меня полное ощущение, что из вегетарианца ты превращаешься в мясоеда. И первой, судя по всему, ты сожрешь меня…

— Значит, что-то заставило меня стать хищником. Мутация естественная. Что-то поменялось, Аня, — он вдруг заговорил с большим чувством. — Что-то, чего я не могу объяснить словами. Я не могу сидеть с тобой на скамеечке в саду и пить чай с вареньем. Я еще не чувствую себя для этого достаточно старым и больным. Я способен на большее. Тебе самой это быстро надоело бы…

— Боюсь, что есть вещи, которые могут надоесть мне гораздо скорее, — впервые за время их брака ей ужасно захотелось заплакать.

— А вот это, Аня, уже запрещенный прием, — неожиданно завелся Корнилов. — Шантаж недосказанностью. Ты скажешь, что ты ничего такого не сказала. А между прочим, высказана была очень страшная мысль, которая на нормальный язык переводится так: что бы ты ни сделал, все будет еще хуже, чем то, что ты уже сделал. Ты подумай об этом. А мне пора спать. Завтра на работу.

Он встал и тяжелой походкой направился из кухни, слегка пошатнувшись в дверях. Но обернулся.

— А мне кажется, нет ничего хуже, чем переводить чужие слова на так называемый нормальный язык, — она переходила на повышенные тона. — Как ты можешь брать на себя смелость говорить за меня то, что я даже не додумала до конца?!