Тихий Дон Кихот

– Ты сейчас своим спокойствием напомнил мне моего папочку… детского папу, Алексея Ивановича. Настоящее буддистское спокойствие, невозмутимость и непробиваемость…

– А мне Алексей Иванович очень нравится, – вдруг сказал Корнилов. – Никому он за свою жизнь не причинил вреда, никого не оскорбил ни словом, ни делом.

– Конечно, прожил всю жизнь в своем маленьком мирке, даже не знает: есть у него дочка или нет. Вот увидишь, когда ему скажут, что Аня, оказывается, не его дочка, он даже бровью не поведет. Уйдет себе в музей карточки заполнять или в огород дерьмо смешивать, по дороге встретит какого-нибудь алкаша местного и будет ему долго пересказывать «Калевалу». А тот будет терпеливо слушать, чтобы потом десятку у Иваныча стрельнуть…

Впервые Аня с такой обидой говорила о своем отце, теперь уже «отце с оговоркой». Казалось, что она высказывает вслух свою старую обиду, хотя никогда раньше она так об Алексее Ивановиче не думала, наоборот, во взаимоотношениях родителей всегда, явно и тайно, принимала сторону отца. Теперь вот она усомнилась, что у него вообще была своя сторона. Может, она повзрослела, пожила достаточно семейной жизнью и, что называется, обабилась?

– Идея! – оборвал ее Корнилов. – Давай Перейкину с ребенком отправим в твои родные пенаты, к твоим родителям. Никто их там не найдет, глухомань такая. Поезд – раз в сутки, асфальтированной дороги даже нет. А отправку мы с тобой законспирируем по-ленински. Переоденем вас с Перейкиной в рыбаков, Ваню посадим в рыбацкий ящик, водочный запах, рыбья чешуя. Все это мы обеспечим…

– Тебе не стыдно вот так шутить, – сказала Аня с укоризной, – когда человеку требуется помощь? Перейкина не такой уж чужой нам человек. Даже ее сын Ваня, которого я никогда не видела, почему-то кажется мне не совсем посторонним. Ведь погиб наш знакомый, судя по всему, не самый плохой человек. Кстати, я при всей своей любви к русской литературе, так и не разгадала, на кого тогда намекал отец Макарий, с кем он сравнивал Перейкина.

– Что-то я этого не припомню.

– Он говорил, что был уже такой человек в русской литературе, которому все было хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Кого игумен имел в виду?

– Ну, уж если ты не знаешь, – протянул Корнилов, – то куда уж нам с суконным, неначитанным рылом? В телеигре «Что? Где? Когда?» у знатоков есть такое правило: если не знаешь ответа, называй Пушкина.

– Ты думаешь, игумен подразумевал Пушкина?

– Тезку твоего физкультурника, которого мы с тобой чуть не сожгли.

Аня задумалась. Пальцем водила она по ободку керамической кружки, и раздумье ее сопровождалось полусвистом, полузвоном.

– Какая ты красивая, когда думаешь о Пушкине, – сказал, улыбаясь, Михаил. – Интересно, Наталья Гончарова тоже думала о нем так же тихо и светло или формально молилась заученными словами? Долг исполняла сначала супружеский, а потом долг памяти…

– Корнилов, Корнилов, какой злобный литературный критик, злопыхатель и циник, в тебе умирает! Тогда ты почти уничтожил Блока, теперь добрался до Гончаровой. Ты так и до Шекспира доберешься, и до Сервантеса.

– И доберусь, – сказал он решительно. – В «Дон Кихоте», например, ничего комического нет. Жестокий, палаческий роман. За то, что человек видит мир по-другому, его не просто бьют, а избивают по-нашему, по-российски, жестоко, тяжело, чтобы он встать не смог, в себя пришел не скоро, а, возможно, что и никогда.

– Точка зрения мента на мировую литературу, – прокомментировала Аня.

– А разве в этом мало человеческого? – Михаил даже немного обиделся. – Ладно, проехали. Вернее, Рыцарь печального образа проехал на своем Росинанте. Так Пушкин подходит к твоей разгадке?

– Вообще-то, подходит. Его лирический герой уж точно подходит. Так и есть в его стихах: хорошо согрешить, хорошо и покаяться. И погиб Перейкин на дуэли…

– Только вот этого не надо, – Корнилов запротестовал и даже руки поднял вверх. – Даже близко не может быть Александра Сергеевича, лучшего из русских людей, с этим нуворишем, пусть и слегка человечным, чем-то похожим на человека. Тут уж отец Макарий, прости Господи, такую чушь нагородил. Святой глаз его здорово замылился. А вообще православная церковь всегда русской литературе пакостила. У Пушкина, я слышал, тоже был какой-то надзиратель от церкви. Музу Гоголя придушили, Толстого отлучили… Пушкина со спонсором сравнивают! Нет, матушка, не бывать этому!

– Я в последнее время не понимаю, когда ты шутишь, а когда всерьез.

– Тайна сия и для меня мраком покрыта.

– А ты таким образом ничего не глушишь в себе? – Аня внимательно посмотрела Корнилову в глаза.

– Рыбу глушу, – сказал он, не отводя взгляда.

– И что это за рыба? Уж не щука ли ревности, про которую ты мне рассказывал?