«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Предшественниками уже обнаружен автор «Тихого Дона», и также отпрыск Дмитрия Евграфовича Попова, — но только не сын Александр, а его дочь Александра. Прочитав опус Кораблева, они узнали бы, что придуманные ими Поповы никакого отношения к Ясеновке не имеют, поскольку настоящие Поповы из Ясеновки, — один из самых блистательных и известных казачьих родов на Дону, история которых изучена и хорошо известна. Казачий род Поповых не имеет никакого отношения ни к деревне Чекмари, ни к Тамбовской губернии, где, как известно, казаки не проживали.

В споре иногда применяется прием, известный как доведение аргументов до абсурда. «Антишолоховедение» применяет его по отношению к себе. В «трудах» К. Смирнова или А. Кораблева эта позиция с полной очевидностью доведена до абсурда. Однако венцом абсурдизма в «антишолоховедении», свидетельствующим о его полном и окончательном поражении, явилась работа львовского литературоведа В. Сердюченко «Зона Ш. (Опыт литературной фантасмагории)». Она была опубликована в журнале «Континент» (1997. № 94(4))¹⁷⁸, а два года спустя перепечатана в газете «Труд» (1999. № 49. 19—25 марта) за подписью почему-то двух авторов — В. Сердюченко и Г. Ключерова¹⁷⁹.

В качестве исходной методологической позиции В. Сердюченко взял абсурдный тезис М. Мезенцева: «Все очень просто: у Шолохова в подвале на цепи сидит человек, которого он кормит, а тот пишет ему книги. <...> Человек на цепи из подвала был до известной степени черным ящиком, позволяющим постоянно держаться за нить рассуждений...»¹⁸⁰.

Обратимся к продолжению этой цитаты у Мезенцева: «...Все так и было. Конечно, без подвала, конечно, без цепи. Предполагавшимся человеком был П. Я. Громославский»¹⁸¹.

Как видим, у Мезенцева абсурдная мысль о «подвале» и в нем — «человеке на цепи» была все-таки фигуральной. Таким «человеком на цепи», строчившим за Шолохова — с опорой на рукопись Крюкова — и «Донские рассказы», и «Тихий Дон», и «Поднятую целину», по домыслу Мезенцева, был псаломщик и бывший атаман П. Я. Громославский.

Сердюченко в своем «абсурдизме» продвинулся значительно дальше: слова Мезенцева о «подвале» и «человеке на цепи» он истолковал буквально...

«Исходная суть нашей гипотезы состоит в том, — вещает автор статьи “Зона Ш.”, — что человек по имени Шолохов никогда не написал ни единой художественной строчки. Не было писателя по имени Шолохов. Было нечто другое»¹⁸².

«Ревнителей здравого смысла просят из аудитории удалиться», — начинает изложение своей «гипотезы» Сердюченко. «Итак, предположим, — продолжает он, — однажды ночью на пороге громославского дома появляется некто гениальный и полубезумный одновременно. Он одержим всевозможными гоголевскими неврозами, у него очередной психический кризис, его терзают метафизические ужасы и демоны всего мира, но прежде всего агорафобия, страх открытого пространства, где царит разрушение и смерть. Он умоляет оторопевшего хозяина спрятать, скрыть его в подполье, подвале, подземелье. Спрятать — и как можно реже о нем вспоминать.

Подвал у Громославского имеется. Не подвал, а настоящая гробница с каменными сводами. Там-то добровольный узник и поселяется. Через некоторое время он требует перо и бумагу. Почему бы и нет, тем более, что он расплатился за тайник такой суммой, которая сделала Громославского крезом. К тому же этот ненормальный — вроде писатель; странный, однако, писатель. Почитаешь — пустомеля, а занятно: самое то, что творится сейчас на Дону.

Дальше — серия затемнений. Но можно предположить, что неугомонного Громославского вместе с его будущим зятем осеняет грандиозная затея. Они решают стать писателями! <...>

Подпольный гений разражается всё это время отрывками великолепной прозы. Это в конце концов начинает понимать даже Шолохов. И ведь как просто: рыбалка, Петьки с Таньками, мат-перемат, дед Гришака плетется с база, а читаешь — зареветь хочется.

“А про наших, про красных можешь?”. О, подпольный гений может всё. Дрожа от надменного возбуждения, он в считанные дни создает целую гроздь поразительных по силе рассказов. Шолохов одним пальцем, без интервалов и абзацев перепечатывает их на той самой знаменитой машинке, и вот уже престарелый А. Серафимович поздравляет советскую литературу с рождением нового рабоче-крестьянского таланта»¹⁸³.

Что это — сюрреалистический бред? Почему, спрашивается, дипломированный литературовед, преподаватель Львовского государственного университета, автор многих статей по русской классической и современной литературе — именно так Сердюченко представлен редакцией журнала «Континент» — вдруг оставил «территорию филологической учености» и углубился в столь бредовые «сюрреалистические лабиринты»?