Тихий гром. Книга четвертая

Невысоко над хутором висела одинокая стылая луна. Небо подернуто было тонкими, перистыми, чуть-чуть розоватыми облаками. Седой безветренный мороз глухо давил на землю. Весь воздух был пронизан мельчайшими сверкающими искрами. Хутор еще спал. Только в доме у Кестера одно окно светилось.

Когда дорога повернула на выезд, виден стал огонек и у Даниных.

— Стой! — негромко скомандовал атаман.

Все уставились в освещенное окошко, чуть не доверху задернутое цветастой занавеской. Невидимый за простенком, кто-то курил, выпуская густые клубы дыма.

— Дойди-ка, Прокопий Силыч, глянь. Уж не сам ли хозяин домой пожаловал.

— Да ведь баушка же у их курит, — недовольно ворчал Прошечка, выбираясь из розвальней и понимая, что теперь не уйти Виктору Ивановичу, ежели он дома. Хлипкой калиткой сердито хлопнул и в сенцах нарочно потопал, чтоб услышали. Нащупал в темноте скобу и отворил дверь.

Матильда Вячеславовна, сидя за столом, курила. Анна, держа лучины в руке, видимо, намерилась растопить печь. А Виктор Иванович, молча поднявшись с лавки, большими шагами устремился к порогу и встал над лоханкой. Густая черная кровь хлынула у него изо рта. Он давился ею, задыхался, изредка взглядывая на вошедшего мрачно потемневшими глазами.

— Ты бы схоронился куда, Виктор Иванович, — жалобно и как-то непривычно застенчиво молвил Прошечка. — С улицы-то видно ведь. Атаман и милиционер там…

Ему никто не ответил, и Прошечка, надавив лопатками на дверь, вышел.

— Ну и чего ты там узрел? — спросил Красновский, когда Прошечка подошел к саням и взялся было за вожжи.

— Бабка и курит как раз, — ответствовал Прошечка.

— А чем Виктор Иванович занят?

— Да я его не заметил, — собираясь тронуть коней, отвечал возница.

— Стой! — прикрикнул на него атаман, шустро выскочив из саней. — И ты, выходит, краснеть зачал, Прокопий Силыч. Мы отсель и то видели, а он там был и не заметил!

Красновский первым нырнул в калитку, за ним — атаман и писарь. В избе пробыли недолго, минут пять. Виктора Ивановича, одетого в распахнутый старенький полушубок и бараний треух, вывели под руки, будто пьяного. Рот он зажимал какой-то большой темной тряпкой. Усадили в середину саней, а сопровождающие плотно вокруг разместились.

Покосился на них Прошечка, скрипнул зубами и, трогая коней, съязвил:

— Чего ж вы его не связали-то, черти-дураки! Ведь выскочит да убежит.

— Тебя не спрашивают, ты и не сплясывай. Твое дело погонять! — окрысился на него Красновский. — Может, рядом с ним захотелось, дак тебя свяжем и сдадим вместе. Поворачивай на городскую дорогу!

Умолк Прошечка, загораживая Виктора Ивановича от встречного колючего ветерка. Только в последние месяцы начал он понимать этого человека, ничего не нажившего для себя за сорок девять лет опасного и неприютного житья на свете. Вспомнил, как честил Виктора Ивановича, безмозглым дураком обзывал, когда тот землю продал и дом, а сам в балаган залез с семьей. Не пил, не гулял, для хозяйства почти ничего не покупал, а деньги такие улетели!

Прошечке даже неловко сделалось отчего-то, совестно перед этим человеком. Ведь это ж какую надо иметь веру в свое дело, чтобы отдать за него все без остатка! И сыновья на том же алтаре сгорели, и здоровье. А теперь везет он свою непокорную и непокоренную голову — больше ничего не осталось у него. Не всякий на такое способен!

И вдруг этот человек, до недавних пор мало приметный, показался Прошечке могучим великаном. Будто даже спиной ощутил он эту величину, завозился в тулупе и, прижав рукой одну сторону высокого воротника, обернулся и стрельнул взглядом по обреченному. Ни сожаления о случившемся, ни тени страха не обнаружил в потемневших глазах арестованного.

— Чегой-то жарко сделалось мине, — объявил Прошечка, стаскивая с себя тулуп. — Накинь, Виктор Иванович, може, тебе прохладно.

— Да мне ведь уж вроде бы ни к чему здоровье-то беречь, — улыбнулся Виктор Иванович, принимая тулуп.

Все спутники понимали это, и разговор не клеился, как в присутствии покойника.

12

В тот же день, только позднее, Мирон Рослов, заложив Ветерка в легкую кошеву, отправился в город. Молва об аресте Виктора Ивановича еще утром облетела весь хутор. О том, что прятался он где-то рядом более полугода, догадывались все, но молчали. А услышав о случившемся, поняли, что не само собою так вышло — выдал кто-то. И, не сговариваясь, подумали на Кестера.

Виктору Ивановичу ничем уже теперь не поможешь. А ребят выручать надо, потому и направился Мирон к Чебыкину, хотя и не подозревал раньше, что именно он может выручить из беды. Поехал не на службу, а прямо домой к нему — старые знакомые все-таки.

Ивана Никитича застал на квартире, не успел он уйти после обеда. Как раз одевался возле порога. Невысокий, жилистый, проворный. Темно-русые волосы назад зачесаны, большие залысины поблескивают. Глаза серые, пронзительные, под носом — короткие усики, будто бантик нарочно прилеплен.

— О, Мирон Михалыч пожаловал! — крутанулся Чебыкин, распустив веером ловко подогнанную серую шинель и держа в руке шапку. — Проходи.

— Да ведь задерживаю тебя, Иван Никитич. Идти, кажись, наладилси.