Тихий гром. Книга четвертая

Какой уж тут сон! Однако усталость брала свое, и Василий стал прилаживаться половчее, чтобы задремать. Хотел повернуться на правый бок, но она не позволила.

— Не отворачивайся только, залетушка мой ненаглядный!

— Да чего же глядеть-то в потемках? — возразил он.

— Вижу, все вижу, родной! Дедушка-то наш вон совсем темный, а ведь сам ты сказывал, как доглядел он все раны твои… Спи, молчать буду.

Василий умолк, ощущая на груди жаркое тепло ее руки. Молчала и Катя, чутко прислушиваясь к редким и глухим ударам в животе. Там давно уже зародилась новая, неведомая жизнь. Кто там — сын или дочь — и что ожидает его, когда он встанет на свои ноги и пойдет с другими людьми по родной земле? Увидятся ли они с Васей, с отцом?..

Наконец, покой начал овладевать и ею, но был он пугливым и ненадежным. Катя то закрывала глаза, то снова широко распахивала их и стала замечать, что в избе вроде бы света прибавилось, виднее сделалось. Дни-то теперь самые-самые длинные. Заря с зарей почти что сходится. Не успеет по-настоящему стемнеть, как снова едва заметно свет забрезжится.

А тишина стояла такая нерушимая, что даже слышно было, как перелетал комар с одного окошка на другое, как во дворе кони изредка переступали с ноги на ногу… И вдруг — та-та-та по перекрестью рамы. Вздрогнула Катя и, словно курица, защищая цыпленка, прижала Василия сверху рукой. Стук был негромкий, но Василий услышал его и, отмахнув с себя покрывало, бросился к окну.

— Ты, Гриша?

— Чехи! Скачи живо на место!

Минуты не понадобилось, чтобы солдату одеться. Выскочил во двор, подтянул подпруги. А Катя, с распущенными волосами, в ночной рубашке, босая, стояла уже у растворенной калитки. На ходу прижал он крепко жену ненаглядную, выскочил с конем в калитку и уже из седла крикнул:

— Прощай, Катя!

И запылила дорога копытами солового коня. Григорий уже скрылся из виду, а через полминуты скрылся и Василий.

Может быть, и хорошо, что не дано человеку знать, когда он прощается с близкими в последний раз.

16

Шли первые часы «черного четверга». В районе железнодорожной станции, как и в других местах, красногвардейцы, измученные дневной жарой, неустроенностью, беспечно спали в прохладных окопах. Ромка Данин и Яшка Шлыков так и держались вместе. Сунув скатки под головы и обняв винтовки, они спали, прижавшись к передней стенке траншеи.

Долг солдата — победить или умереть. А военачальник высокого ранга обязан и далеко вперед видеть, и уж, конечно, знать обстановку. Командующий, не обеспечивший необходимой разведки, — преступник. Ни командующий Сугаков, ни высший военный совет, созданный за неделю до восемнадцатого июня, ничего не предприняли, чтобы выяснить силы противника, и подставили головы тысяч красногвардейцев под нависший чехословацкий топор.

Ромка с Яшкой считали себя уже солдатами обстрелянными, бывалыми. Да и обмундированы были почти по-настоящему. Слева от них стояла большая дружина крестьян из села Николаевского. В первом бою отличились мужики организованностью и храбростью. А справа, ближе к железнодорожному полотну, находились только что мобилизованные горожане. Эти одеты были кто во что, не хватило им обмундирования.

Винтовками, правда, снабдили всех, и патроны можно было не экономить. Но не только стрелки — артиллеристы и конники — все спали. Зато белочехи, по всей видимости, отлично знали и расположение красных войск, и общую обстановку в городе. Переодетые белые офицеры шныряли всюду. Сочувствующие белым находились и среди высшего командования, и в исполкомах Советов. А возглавлял группу чехословацких войск русский полковник Войцеховский.

Огонь противника грянул, как гром с ясного неба. А небо и впрямь было ясным, предвещая новый знойный день. Да глядеть-то на него было некому: земные кровавые дела повенчали всех! Сколько матерей, жен, сестер остались без своих ненаглядных в первые же минуты этого страшного боя. Да и не бой это был, а жуткая бойня.

Красноармейцы, вспугнутые огнем чехов, как куропатки на току, выпархивали из окопов и, отстреливаясь на ходу, пятились к станции. Некоторые из необмундированных стрелков бросали оружие и неслись в тыл. По сбившимся группам чехи открыли артиллерийский огонь. Шрапнель свирепо рвала незащищенных и беспомощных в эту минуту красноармейцев.

Ромка с Яшкой держались сзади в причудливо изогнутой цепи отступающих. По ним хлестали винтовочные и пулеметные струи. Но пока щадили они молодых солдат. А цепь откатывалась, все дальше отрываясь от наступающих, и никто уже не обращал внимания на то, что неслась она в зону шрапнельных разрывов. Никакой командир в сложившейся обстановке уже не мог справиться со стихией.

Наконец дружно заработала и наша артиллерия. Передовые чешские цепи замешкались, перемешались, движение сбилось. Заметно сгасился огонь стрелкового оружия. Но шрапнель свирепствовала все так же беспощадно. По всему полю, как снопы после жатвы, лежали убитые, в муках корчились раненые. А живая волна неумолимо катилась в сторону города, намереваясь захлестнуть его.