Тихий гром. Книга третья

Когда проехали родной хутор и выскочили на взлобок по городской дороге, ей даже захотелось петь. И будь она одна, непременно запела бы. Она уж не помнила, когда последний раз испытывала такой восторг и, опомнившись, даже испугалась неоправданной радости, поскольку не было у нее полной уверенности в том, что на базаре не нашлось ни единого знакомого человека и что никто на свете не знает об отчаянном этом поступке…

Далеко впереди показались пригородные мельницы. Катерина завозилась, подбирая широченные полы тулупа и мысленно возвращаясь в убогую бабкину избушку.

Жилище свое не захотела она ямщику показывать, потому остановила его на пустыре против монастырской ограды, саженей за двести от первого домика в их улице.

— Как же это, барышня, — удивился ямщик, натягивая вожжи и сходя с облучка, — не страшно тебе серед ночи в пустыне одной оставаться? Я бы довез куда надо.

— Да недалечко здесь, — уклончиво проворковала Катерина, выбравшись из тулупа, — добегу!

Расплатиться хватило ей тех денег, что из дому брала с собою в дорогу, — не показала самоедовских «катеринок». Ямщик, принимая деньги, поглядел на Катерину подозрительно и, садясь на ее место в кошеву, недовольно молвил:

— Ну, гляди, пташечка, не ла́пнула бы кошечка! А мне все одно на постоялый двор гнать. Може, утром обратно кого подхвачу… Н-но, милые! — И он с места пустил коней рысью.

Оставшись посреди ночной дороги, Катерина враз ощутила не сиюминутное свое одиночество, а круглое сиротство в неуютном холодном мире. Только вон те непрочные стены бабкиной избушки пока еще уберегают ее от погибели. Мимо ворот прошла она к окошку и стала стучать в перекрестие рамы осторожно, чтобы не испугать домовницу.

— Катя! — глухо прозвучало за двойной рамой, и вскоре хлопнули дверь.

— Ты, что ль, Катя? — услышала она за воротами родной голос Ефимьи. — Одна?

— Я, баушка, я! — обрадовалась Катерина. — Одна. С кем же мне быть!

Вскочив во двор, обняла она Ефимью и сразу вопросами закидала:

— Чего же ты долго так ездила-то?.. Как там Пахомушка твой? Приехала-то когда же?

Не торопилась отвечать Ефимья. В нательной рубахе — как и во двор выходила — остановилась у стола, спросила:

— Озябла, небось, ты, милушка, и оголодала с дороги-то?

— Нет, баушка, не озябла и есть не хочу.

— Ноне прибыла я домой, — присаживаясь к столу, и тяжело вздохнув, продолжала Ефимья. — А Пахомушка, все это время помирал на моих глазах. Как свечка тонкая таял, сердешный… Ждала, ждала я, да вот и дождалась его смертушки… Сама и похоронила.

Говорила Ефимья с трудом, но слез не было. Видно, все она их вылила там, возле сына, в долгие дни прощания. А Катерина, раздевшись и присев на свою кровать, глядела на муки бабкины и заливалась горючими. И не одно Ефимьино горе рвало ее истосковавшееся сердце — своего хватало через край.

Вдруг замолчала бабка на полуслове. Торопливо перекрестив рот, проворно вскочила на лавку и потянулась темной жилистой рукой к божнице, говоря:

— Чего ж я мелю-то, дура старая, — все про свое да про свое! Письмы тебе ведь пришли. Два!

Обожгло, насквозь прострелило Катю это известие. Ни от кого никаких писем ей не должно быть… От Васи только — хоть от живого, хоть с того света! Схватила она их дрожащими руками, мельком взглянула на почерк, прижала к груди и окаменела, стояла до тех пор, пока Ефимья не напомнила ей, что письма-то почитать бы надо.

Стремясь продлить наслаждение предстоящим чтением, она стала разбираться, какое же из писем отправлено раньше. С того и начала. Буквы двоились и множились, расплывались в залитых слезами глазах. Слов она не произносила вслух, едва улавливая смысл написанного. Глядя на нее, не выдержала Ефимья, спросила:

— Ну дак чего ж он прописывает-то?

— В лазарете опять лежит, — всхлипывая, ответила Катерина, раскрывая второе письмо. — В плечо раненый…

— А отчего не писал столь время? Его ведь уж в упокойниках числили все — это как?

— В гостях у поляков зачем-то были они с Гришей Шлыковым… За линией фронта…

— Славно, знать, приветили их те поляки, коли чуть не цельный год провели тама, — ворчала Ефимья, наблюдая, как все ярче светлело разгоревшееся Катино лицо — от жара высыхают на нем слезы, а листок в руке трепещется, как живой. — Нет, не так тут чегой-та. На войне по гостям не ездиют, да еще за линию фронта… Это ведь господам — и то, небось, недозволено, а тут солдат отпустили…

— Баушка, баушка! — закричала Катя и бросилась ее целовать. — Вася в отпуск приедет! Вот как поправится, так и приедет… Сам генерал посулил ему отпуск и крестом Георгиевским наградил!

— Ишь ты как! — удивилась Ефимья и тут же сникшим голосом добавила: — Неравно́ господь награждает рабов своих: кому серебряный крест, кому деревянный, а кому и никакого не достается… Видала я в Самаре, как лазаретных-то в общую ямину складывают… — Она перекрестилась и зашептала молитву.

— При-едет! При-едет! — твердила Катя, бегая по избе с прижатыми к груди письмами. — Молиться стану, чтобы скорейши залечились его раны… Да я бы и сама к ему поехала, коли б знала, как туда ехать!