Тихий гром. Книги первая и вторая

— Мудрено-о, — ухватился за край широкой бороды Захар. — Кого ищут, у того одна дорога, а вот у тех, кто ищет, их сто, дорог-то. По какой итить, по какой ехать?

Набычившись, Захар Иванович, словно не видя перед собой, шагнул прямо на Лавруху, тот попятился в кухню. Там у порога остановились.

— Ведь ежели не сыщется она, — раздумчиво, с великой досадой в голосе продолжал свою мысль Захар, — утром докладать атаману итить… А там следователь наедет — отвечать всем-то надоест на спросы да допросы… Прошечка тоже небось окрысится, хоть и сам виноват — не уберег дочь, — а молчать не станет… — Вдруг Захар Иванович вроде наткнулся на что-то, ему одному видимое, умолк. А через минуту спокойно велел сыну: — Бежи-ка ты к речке да зови домой Кузьку — тот дурак еще не натворил бы чего на нашу голову. А я до хутора сгоняю: не к отцу ли черти ее унесли.

Догадка эта клином вломилась в мозги, отодвинула прочь все другие предположения, целиком завладев мыслями Захара Ивановича. Ему казалось, что он уже нашел Катьку, и оставалось только доставить ее домой. Пожалел даже, что в седле поехал, а не запряг выездного коня в ходок — сразу бы и привез беженку.

Первые версты проскакал он бешено, не всматриваясь в дорогу и не оглядываясь по сторонам, потом придерживать коня стал, натужно вперивался в темноту. Раза два даже останавливался верстах в трех от хутора, чтобы прислушаться. Ничего не расслышал. И в хуторе ни единой души не встретил, поскольку стояла глухая ночь. Собак только растревожил. Шагом проехал старую рословскую избу, где теперь Макар остался с семьей, плотину миновал и, не спеша подымаясь на взвоз, неожиданно засомневался: а ежели не было тут Катьки, не пришла она сюда?

Поднявшись с плотины, Захар Иванович натянул поводья, остановился, глядя в наглухо захлопнутые ставни Прошечкиного дома. Ни в единую щель не пробивается свет. Хозяева, стало быть, спят беззаботно. Так и этак прикинул по времени — выходило, что с полчаса или с час назад Катька должна была объявиться здесь. А за это время никак не могли утихнуть страсти, рожденные появлением ее в родительском доме. Значит, нету беглянки тут.

Постучаться в калитку, поднять с постели свата и рассказать о случившемся Захар Иванович не посмел: побаивался он его, особенно после случая с Кириллом Дурановым. Бросится Прошечка и чем попало отвозит за утерянную дочь. А тут, не дай бог, и без того следователю дел хватит. Может, потому и задержался Кузька у речки, что там какие-нибудь следы утопленницы нашел.

Круто поворотил Захар коня, врезал ему по боку плетью и шарахнулся в обратный путь, проклиная и тот день, когда засватывать Катьку приезжал, позарившись на богатое приданое (тогда гайки с колес кто-то свернул — тоже по сватовству примета дурная); и тех ребятишек, что кричали ему вслед о вымазанных воротах. Чьи это ребятишки, Захар не знал и теперь каялся, что вернулся тогда к Прошечке для разбирательства. Проехать бы мимо, словно не слышал ничего, — и только. Все равно в деревне такое не утаишь, а чем больше огрызаться станешь, тем больше тебе наговорят. А теперь, как все это обернется, неведомо.

8

Выскочив из ворот ненавистного, смертельно опостылевшего палкинского дома, Катюха, пожалуй, не знала, что она должна сделать, куда идти и как поступить с собою. Единственное непреодолимое желание, овладевшее всем ее существом, — уйти из этого дома, уйти безвозвратно, не видеть больше этих людей, не слышать их. Она понимала, что идти ей некуда, потому как домой дорога наглухо заперта. Не нужна там отданная замуж дочь, да и не примет отец нового позора на свою голову.

И все-таки совсем неожиданно для себя обнаружила, что идет по той улице, которая выведет ее на дорогу к родному хутору, к милому детству, к сказочной (как теперь ей казалось) поре девичества. Но, осознав это, она свернула направо, в проулок, надеясь прямее и ближе выйти за станицу к речке. Проулок вывел ее на главную улицу, оказавшуюся в этом конце безлюдной и тихой. Только издали, из растворенного окна крайнего дома светлым ручейком струилась песня. Слов не разобрать, но чистый одинокий женский голос рассказывал о чем-то таком, от чего у Катюхи, несмотря на черную бурю в ее душе, вдруг сладко и больно защемило сердце. Она даже прибавила шагу и, стараясь расслышать слова, оттянула шаль от правого уха.

…И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.

Оттого-то на юной груди,

На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди…
На заре она сладко так спит!

Окончание песни застало ее как раз против окна, откуда только что тягуче вылились колдовские слова, вырвавшие Катьку на какое-то время из глубокого черного колодца. Мельком взглянув в окно, она увидела широкий блестящий раструб, догадалась — граммофон. У Кестеров слышать доводилось. Тоже из окна.