Тихий гром. Книги первая и вторая

Обессиленной, вялой ото сна рукой Мирон толкнул с себя стеганое одеяло, успел еще раз храпнуть сладостно и, как облитый холодной водой, вскинулся. Натягивая на ходу шаровары, прошел в избу, в печурке нащупал спичечный коробок, засветил пятилинейную лампу и глянул на часы.

— У-у, да и вставать уж пора! Буди, батюшка, стряпку.

Стряпали бабы по неделям, так что умение каждой из них, старание и весь обиход снох был доподлинно известен всем членам многочисленной рословской семьи. Все тут на глазах: и каков она хлеб испечет, и какие щи сварит, и как посуду содержит, и как на стол подаст да что скажет.

Дед поднял клюшку и, нащупав ею сонную Марфу, несколько раз ткнул легонько. Та повернулась тяжко, так что кровать, вздрогнув, охнула под ней. Ухватилась сонной рукой за дедов бадик и невнятно застонала.

— Ну, будя, будя тебе спать-то! — настойчиво твердил дед, не отступая от кровати, жарко пахнувшей на него устоявшимся теплом бабьего тела.

После Марфы начали подыматься все. Мужикам — скотину убирать, бабам — за свои бабьи дела приниматься. Ожила изба — застукали, заходили. Бесперечь гремел рукомойник, посвистывала в петлях и хлопала избяная дверь.

Дед Михайла, уже умытый и причесанный на прямой пробор, в наглухо застегнутой холщовой рубахе, опоясанной тканым пояском, топтался тут же и вникал во все. Остановившись против полатей, стукнул по брусу клюкой, громко, с хрипотцой сказал вверх:

— Эй, ребяты, будя вам вылеживаться, вставайтя, вставайтя!

На полатях, однако, стояла безответная тишина.

У жарко растопленной кизяками печи, круто поворачиваясь, управлялась пятипудовая Марфа, не шибко высокая, зато широкая в плечах, полная баба. Красный свет из чела, плескаясь, делал лицо ее багровым, с резкими тенями. Крупный, с изрядной горбинкой нос, оттянутый книзу, желтые, блестящие перед пламенем глаза, маленький платок, завязанный концами назад, голые до локтей полные руки и тряпка, повязанная углом вместо передника, делали ее похожей на морского пирата, воюющего с захлестнувшей стихией. И, словно бы для пущей схожести, темнели у нее на верхней губе мягкие усики с мелкими бисеринками пота на них.

То она, подсадив на ухват двухведерный чугун, двигала его на катке в огненную пасть печи, то бросалась к залавку, выхватывая из квашни тесто, подсыпая из сельницы муку, чтобы раскатывать хлебы.

— Опять бычок! — торжественно, с одышкой возвестил Мирон, влезая в невысокую дверь с новорожденным теленком на руках. Он прижимал это трепещущее всем телом, мокрое и скользкое существо к груди, прикрывая бородой черную, лоснящуюся спинку телка.

— Сызнова бык, чтоб его… — подал с полатей голос Степка.

— Цыц ты, бездельник! — оборвал его дед и поднял вверх костыль, отчего головы ребятишек, до того рядком торчавшие над брусом, моментально исчезли в глубине полатей. А когда дедова клюка опустилась на пол, ребячьи головы тут же вернулись на прежнее место.

— Ведь это животная… Только что рожденная… Бог, стал быть, послал, — продолжал, возмущаясь, разъяснять дед. — Чего она тебе помешала?.. Слазьте, бездельники, с полатей да ступайте пособлять мужикам! Скотину поить гоните на речку.

Когда Мирон осторожно опустил свою ношу у порога, белые, как в носках, ноги теленка раскатились, часто застукали по полу копытца. Дрожащие передние ноги подогнулись, и теленок ткнулся белолобой головой в стенку, поднялся и, снова поскользнувшись, со стуком рухнул. Но он и не думал примириться с судьбой, настойчиво борясь за естественное свое право стоять на ногах. Нечаянно найдя опору в щели между плахами, устоялся, гордо вскинул голову и повел умильным, телячьим взглядом по окружившим его бабам и ребятишкам.

— Ишь, какой герой! — сказал в наступившем всеобщем молчаливом восторге Мирон. И, положив тяжелую руку на плечо сына, добавил:

— А ты, Степа, не боись, ноничка пахать на быках не станем. Лошадей, слава богу, хватает.

Степка, глядя на это новорожденное трепетное существо, совсем было забыл о проклятых быках, которых сейчас предстояло гнать на водопой. Прямо никак не верилось, что вот из этой немощной и милой козявки вырастет такой же рогатый, огромный и упрямый черт, как теперешние быки.

Настасья, жена Тихона, уже восседала за ткацким станом. Челнок, проскочив между натянутыми нитками основы, точно сам падал на полоску холста, и бердо упруго билось в очередную пропущенную в основу нитку.

Сидела Настасья прямо и даже, пожалуй, торжественно, что ли. Стан будто играл в ее руках. Как молодая волшебница, чуток приспустив веки над голубыми глазами, она словно бы только наблюдала, как бегает челнок без ее участия. Высокий лоб с двумя неглубокими изогнутыми складками над разлетными темными бровями, прямой нос застыли в чинном спокойствии. И только красивые мягкие губы едва заметно улыбались. С утра легко работается, весело, и, гоняя челнок и стукая бердом, она думала о чем-то своем.

Дарья, зажимая в руках прихваткой огромный, бурлящий кипятком чугун, чебурахнула из него щелок в поставленное на пол у печи корыто. Едкий белый пар клубами повалил по избе, защекотал в носу у Михайлы.