Тихий пост

— А так, — убежденно ответил старшина, с наслаждением фыркая под умывальником. — Сам же говоришь — северное сияние не нарисовать, красок таких нету.

— Ну точно не передашь, конечно, — согласился Генка, — а настроение передать можно.

— Ничего не получится. Можешь ты вот, к примеру, лес нарисовать? Ну стволы там нарисуешь. Это и ребятишки смогут, у меня вон братишки тоже малюют. А вот шум в вершинах сможешь нарисовать или птичье пение? А-а, вот то-то! — победно посмотрел Чупахин, хотя Генка не возражал. — А без птиц какой лес! Или вот степь. Перепелки: «Пить-попить! Пить-попить!» Днем. А вечером: «Спать пора, спать пора!» А без перепелок какая степь! Как цветы пахнут, как пчела жужжит, суслик свистит — это ты нарисуешь? Голоса их?

— Голоса, конечно, не передашь, а шум ветра передать можно.

— Это как же? Патефон сзади поставишь?

— Нет, без патефона. Вот есть такая картина художника Рылова, «Зеленый шум» называется. На ней березы под ветром нарисованы, и шум слышно.

— Ну это ты врешь, — усмехнулся Чупахин и стал с удовольствием окатывать ледяной водой из рукомойника свою бурую и жилистую шею.

— Нет, не вру.

— Значит, за картиной воздуходувка стоит.

— Нет, не стоит. Смотришь — и слышишь шум. Представить надо.

— Представить — это не то, — стоял на своем старшина. — Представить я все могу, даже что Костыря сутки слова не скажет. А вот ты нарисуй. Перепелка говорит: «Пить-попить». Или вечером сидишь у озера и слушаешь, как в камышах утка с выводком шепчется: «Шш-ш-ши, ххр-ш-и!» Это она знак подает. Сидите, мол, тихо. А они тоненько так ей: «Пи-пи-ипь, пи-пи-ипь». Сидим, мол, сидим. Или рыба играет. По воде хвостом «чмок!» — и круги! Увесисто так «чмок!». И опять тихо. Ворона каркнет — и тишина. Век бы так сидел и слушал. Вот нарисуй попробуй. Нет, не нарисовать, — убежденно заключил старшина и начал крепко растираться полотенцем. — Вот портрет какой — это верно, это можно нарисовать. У нас завклубом был до войны. Здорово рисовал. По клеткам с фотокарточки. Умрет кто — ему несут фото. Он раз-раз — и готово! Как живой покойник сидит. Ты умеешь портреты?

— Я природу больше, — ответил Генка.

— Большие деньги загребал.

— Кто? — не понял Генка.

— Ну кто. Завклубом. Несколько деревень обслуживал. А долго ли, раз-раз! — и портрет. Легкая работа, только руку набить надо. Озолотиться можно, если участковый или фининспектор не застукает. Так ты не умеешь портреты?

— Не пробовал.

— А ты спробуй. Меня вот нарисуй, — предложил Чупахин.

— Давай, — неожиданно согласился Лыткин.

— Идет, — обрадовался Чупахин. — Только я в парадное оденусь.

— Да не сейчас, потом когда-нибудь, — видя такую поспешность, сказал Генка.

— Почему потом? Вот вечером будет личное время и рисуй.

— Нет. Мне надо приглядеться к тебе, характер понять…

— Чего тебе мой характер! — удивился Чупахин. — Ты лицо рисуй — и все. Чтоб похож был.

— Нет, так нельзя.

— Почему нельзя? К фотографу вон приходишь, он не спрашивает, какой у тебя характер. Чик! — и готово!

— Там готово, а тут нет.

— Не хочешь — так и скажи. Характер ему надо, — ухмыльнулся Чупахин. — Будто ты меня не знаешь! Полгода вместе служим… Завтракать! — приказал старшина и пошел, недовольный, к столу.

В тот день по камбузу дежурил сам старшина. Кок он был отличный и в свое дежурство кормил ребят на славу. Костыря даже предлагал сделать Чупахина постоянным коком, а старшиною назначить Жохова, «великого немого». Двойная выгода была бы: во-первых, каждый день кормились бы вкусно и, во-вторых, не было бы слышно команд.

На этот раз Чупахин сварил на завтрак великолепную рисовую кашу. Костыря уплел тарелку и, попросив добавки, вдруг заявил:

— Если хочешь знать, тебя вообще рисовать нельзя.

— Это почему? — удивился Чупахин и даже перестал накладывать кашу в тарелку Костыри.

— Почему! А бородавка вон на носу. С бородавкой что за портрет!

— Без бородавки можно, — буркнул Чупахин.

Эта проклятая бородавка, прижившаяся на правой ноздре старшины, причиняла ему много неприятностей. Она все время была предметом матросских насмешек и подначек.

— А давай я ее сведу, — неожиданно предложил Костыря.

— Как? — покосился на него Чупахин.

— Раз плюнуть. Накладывай кашу-то, накладывай. Хорош, лишнего мне не надо. Ниткой суровой перетянуть — и все.

— Ври, — не поверил такому легкому избавлению старшина, но по голосу было слышно, что он колеблется.

— Забожусь, — постучал себя в грудь Костыря, поняв, что поймал старшину на удочку.

Все знали, что Чупахин тайно страдал от такого недостатка, вернее, излишества на носу, и теперь замерли, ожидая, какое еще коленце выкинет Костыря.

— Только нитка должна быть черной, а не белой, — на ходу придумывал Костыря. — С белой не получится. — И, секунду помыслив, добавил: — Правда, ее нужно вокруг поста в зубах пронести. Три раза. Тогда получится.

— Я тебе пронесу! — пригрозил старшина и стал наливаться бурой краской.

— Как хочешь, — нарочито равнодушно пожал плечами Костыря и полез из-за стола. — Хотел доброе дело сделать, красоту навести. Спасибо за угощение. А что будет на обед?