Тихое течение

Когда стало тише, учитель обвел глазами детей, и под его испытующим взглядом поднялось много рук в под­тверждение того, что есть в классе знающие. Однако учи­тель никого не спросил. Он вызвал нескольких мальчиков из третьего отделения и поручил им выучить с первогодка­ми те слова, которые не нужно произносить, чтоб не запо­лучить бирку, а сам занялся тем же самым со вторым отделением. Бирку на первый случай он отдал бедолаге Марыльке за тот злосчастный «добрыдзень».

***

О, бирка, бирка! Сколько из-за тебя пролилось горьких детских слез, сколько чубов надергано, избито ли­нейкою рук, натружено бедных коленок и сколько ссор возникало среди самых закадычных друзей! Казалось, так старались все говорить правильно, однако каждый день у кого-нибудь в руках оставалась «дудка», как с горьким смехом прозвали бирку школьники. Каждый хотел изба­виться от нее, и частенько пускались на коварное преда­тельство, или, как нынче выражаются, на провокацию. Получив в руки бирку, предатель зазывал в угол приятеля и нарочно начинал разговаривать с ним без господских слов. Не успевал тот, не сообразив, в чем дело, ответить «добра» или «нічога», как предатель радостно кричал: «Ага! Получай бирку! Ты сказал «нічога», а по-правильному надо говорить «ничиво». И в руках простачка уже торчала бирка. Особенно горазд был на такие проделки Лявонька Задума.

Понятно, множество прочитанных русских книжек, ко­торые ему покупал на ярмарках отец, помогало смышленышу лишь изредка обзаводиться биркой и легко от нее отделываться. Случалось, он смеха ради вводил в грех тех своих приятелей, которые усердно овладевали господским языком, старались отвыкать от мужицкого, да отвыкнуть никак не могли. Нарочно накликав на себя ту бирку, он терпеливо подслушивал, как разговаривают эти «паны» (так их звали в школе), выжидая, когда ему удастся в конце занятий вручить бирку самому заядлому «пану», да так, чтобы учитель оставил того с биркой в школе до темных сумерек.

И кто бы мог подумать, что бирка исчезнет так внезапно, как и свалилась на несчастные детские ученические головы, что ждет ее конец бесславный, а для учителя так и вовсе досадный?

Больше всех натерпелся от бирки Хомка Шпак. Часто выпадали такие дни, когда бирка не покидала его рук. Хомка стал посмешищем даже среди первогодков, осо­бенно тех, чьи родители вращались в приличном общест­ве, то есть среди избалованных детей. Даже Лявонька не раз совал Хомке в руки проклятую бирку, чтобы посмеяться над ним, пока не уверился, что смешного в этом мало. Ведь как горько плакал Хомка, когда уж и Лявонька при­нялся его обижать. Что ж! Не всякому так, как Лявоньке, могут возить с ярмарки книжечки с красиво разрисован­ными, разноцветными обложками. Школьная ватага понять этого не хотела и своим смехом одобряла учительскую затею, когда бедолага Хомка стоял с биркой в руках на коленях возле печки, точно набожный пан со свечой в костеле. В одиночестве со своим горем переживал все Хомка, и сердце его разрывалось от обиды и жалости. Отец дома — и тот набрасывался на него за то, что плохо учится... Знали б они сами, сами бы попробовали, как это легко учиться говорить по-господски! Лишь одно лицо, не сочувственное, нет, но понимающее, возникало перед мысленным взором Хомки в отчаянные минуты. Это было лицо дядьки Томаша, который среди общего шума обычно помалкивал, зато было у него свое, особое от всех, сообра­жение, острое и прозорливое. Все мужики мирились с тем, что именно учитель и должен выбивать из учеников простонародный язык и все дурное,— на то он и учитель. Один только Томаш, держась в сторонке, попыхивая своей неказистой трубкой и поплевывая,— только он один первым догадался сказать, то ли насчет учителя, то ли насчет его выдумки: «Не зря говорится... Не дай бог свинье рогов, а вахлаку — власть». И хотя вслед за ним и другие стали корить унтер-офицера за его «панский форс» и «слишком уж господскую речь», только слова дядьки Томаша отогрели Хомкиио сердце. Учитель и не любил Хомку за то, что Хомка ни в какую не считался ни с тем форсом, ни с изысканными речами — был самым обыкновенным мужиц­ким ростком от самого презренного мужицкого корня.

А Хомка не любил унтер-офицера за его сиявшие глянцем сапоги, за его красные погончики и бронзовые пуговицы на черном мундире, за его господское ломание языка — и краснел, когда вынужден был произносить, как и учитель, «как», а не «як»...

А вот что послужило причиной бунта, после которого бирка и пропала.

Началось с мелочи.

— До свидания! — говорили ученики, уходя домой. И в своей веселой ватаге посмеивались: «До свистания! До снедання!»

Эта насмешка не доходила до унтер-офицера. А Хомка то ли шутя, то ли по глупости брякнул, немного задержав­шись перед самым учительским носом:

— До снедання, господин вучитель!

— Останешься до вечера! — схватил его учитель.— Бери бирку!

— За что? Я не сделал ни одной ошибки! — захныкал с испугу Хомка.

Школьники приостановились.

— Ну, иди да больше не дури! — удивил на этот раз мягким тоном унтер-офицер и отпустил Хомку.