Тихое течение

С большим трудом постигает Хомка корень науки. Плохо учится Хомка. Учитель давно отобрал бы у него букварь и вытурил вон из школы, если бы не буйный характер Хомкиного отца.

Странный человек его отец. Вечно молчит, вечно насуплен. Правда, трудолюбив, как пчела, поискать надо такого выносливого в работе человека,— а хозяйство у него не ладится, прибытку не приносит никакого. Зимой больше всех понаставит в лесу поленниц дров; он тебе и плотник, и поденщик, но что ни заработает — все уходит неведомо куда, как вода из решета. Постройки гниют, разваливаются, стадо не заводится. А злой временами бывает — не приведи господи!

Напьется — и шалеет человек. Обычно тихий, он спьяну бьет смертным боем свою несчастную жену Домну. Расшвы­ряет по всей хате горшки, миски, крошит с одного маху окна кулаком — только звон стоит... Выйдет на улицу сво­дить счеты за свои обиды — не иначе как с дубиной в руке.

— Юрка напился! — мигом разносится весть по всей деревне, и бегут люди куда глаза глядят: никому он не даст спуску, у каждого найдет грех, к каждому придерется.

И учитель боится пьяного мужика с дубиной.

Привел Юрка своего малого в школу поздно, уже после покрова, когда все сроки Хомкиной службы при конях и в подпасках кончились. Если бы состоятельный хозяин при­вел сына в школу так поздно да принес бы с собой в при­дачу горшочек масла, скажем, или яиц с полсотни, то и ему, пожалуй, отказал бы учитель. А Юрка пришел, безо всего, и не просил, не клянчил, стоял понуро на школьном пороге — и только. И учитель принял Хомку. «В случае нагрянет инспектор — выпровожу малого домой, скажу — хворает»,— подумал учитель, с неприязнью пряча глаза от Юркиного взгляда.

Забудешь пьяные выходки этого сумасброда, как бы не так!

Вообще у них в роду все какие-то сумасброды. В ис­ступленной злобе они могут и убить своего недруга. Смолил же Хомкин дед живую свинью. Гонялся за ней с дубиной по всему двору, все не мог приспособиться, чтобы попасть изворотливой свинке за ухо и тут же прикончить. Нако­нец накинул ей на шею петлю из толстой веревки, и хотя полонянка визжала сама не своя, он все же дотащил ее до конопляника; привязал к вбитому в землю колу, накидал соломы, сколько было. И подпалил... Обезумевшая свинья истошно визжала, металась из стороны в сторону, вставала на дыбы, ерзала задом по земле, объятая пла­менем, пока не вонзила зубы в кол, что бешеный пес, и тут ей был конец. Дикий визг свиньи собрал на это зрелище все Асмолово. Вот какой был у Хомки дед.

А Хомка учится плохо.

Зима, стужа, в хатах углы трещат от мороза. В неболь­шой хатенке, отданной обществом под школу грамоты, кро­хотные оконца промерзли на добрый палец, хоть соскребай снег. Классная комната тесная; половину ее занимает огромная, даже побеленная печь и широкие полати, на которых, случается, ночуют под присмотром учителя оставленные им за озорство ученики; перекладина для верхней одежи, обязательная в каждой хате, вынесена. На колоде у порога стоит ведро с водой, в котором нередко плавают льдинки,— приятно бывает схватить их в рот и сосать, обжигаясь от холода. Рядом — большая деревян­ная кружка, поставленная взамен разбитого учителева ста­кана. А крутом — на пороге, возле ведра, по всей комна­те — мокро, грязно, наслежено лаптями, налито.

На печи в тулупе, высунув голову из-за трубы, воро­чается учитель с книжкой в руке. А за двумя длинными партами сидят в кожушках, свитках и жупанах, с шарфи­ками на шее, но без шапок, ученики — десятка два сорван­цов. На другом конце, особняком, сгрудились девочки: их раз-два — и обчелся. Носики покраснели, изо рта пар валит. Второе отделение ожесточенно плюет на грифельные доски, трет по ним рукавами; все склонили головы от великого усердия, высунули с натуги языки, навалились грудью на нарту и выводят дрожащие палочки и кривульки. Первое отделение хором читает по букварю (а букварь-то русский):

— Б-л-а — бла! в-л-а — вла! г-л-а — гла!

Третье кричит:

— Скворец известен всем! Скворец известен всем!

Детям тесно, зато куда теплей. Их ноги болтаются в воз­духе, от скамьи до парты довольно далеко («чтобы глаза не портили»,— объясняет учитель), младших и вовсе не видно из-за парты, одни головки торчат.

После могучего окрика учителя: «Ти-хо!» — от которого с чердака сыплется мякина сквозь щели в потолке, школа замирает. Чуть слышно слабое, как в первые дни весны жужжание пчелиного улья. Мало-помалу оно переходит в шум, усиливается, начинает напоминать гомон на свадьбе вольную сходку в Лугвеневской волости, наконец, базар. Шум все сильнее, вскоре он перерастает в сплошной гул, перекрываемый лишь истошными выкриками самых шаль­ных. Все голоса и звуки, все тона и полутона, какие только есть на свете, визжат, скулят, завывают, гогочут, и учитель поражается: где оно берется, это раздолье звуков, откуда столько сил в маленьких грудках его воспитанников.

— Га-га-га! Го-го-го! Ги-ги-ги! Б-л-а — бла! В-л-а — вла! Скворец известен всем! Скворец известен!.. Известен всем! Всем!..

— Ти-и-хо!

Снова жужжат пчелы...