Тихое течение

Хомка спит как убитый, перестал кашлять. Снится ему, будто он дома, в своей хате, спит на полатях, у стены. Проснулся затемно, зевнул, открыл глаза. Огляделся, при­слушался. Тепло. У самых полатей висит на шесте светец. Лучина горит невесело, от нее к потолку тянется половый дым. Она то коптит, то ярко разгорается, то уныло напе­вает желтым язычком в сторону что-то про зиму, про тоску-кручину: жжжж... На пол падают черные угольки. От того места, где горит лучина, тянет теплом в хату, хо­лодную, постылую. Тихо. Мать сидит на полатях и молча прядет, веретено жужжит. Посреди хаты, сидя на колоде, отец вытаскивает из теплой воды в чугуне кружки лыка, перематывает их на руку обратной стороной и дерет, от­брасывая тонкие длинные полоски с краев. Из этих полосок плетут лапти дети, чтобы научиться плести, не портя хо­рошее лыко. «Коту лапти!» — скажет немногословный отец на такое неумельство. Мать поправляет лучину, отбивая уголь, чтобы не дымила. Снова берет веретено в сложенные молитвенно руки и вдруг как крутанет его в ладонях. Веретено, повиснув на нитке, долго-долго вертится — пока мать не подхватит, быстренько намотает нить сперва немно­го на руку, а потом уж сразу, как должно быть, на вере­тенце. И щиплет, щиплет левой рукой кудель, время от времени слюнявя работающий палец. Хомка машинально тоже вертит большим пальцем, повторяя все движения матери. А она отводит и отводит руку от себя, не пере­ставая подгонять веретено, все тянет ее дальше в сторону, наотмашь, пока хватит руки. От ее работы (мамочка, милая мамочка!) — в простывшей хате веет на сердце теплом нежной грусти. Вот так же тянется и веет грустью вся наша жизнь... Жужжание материнского веретена — слабое, заунывное, напоминающее комариный писк, про­тяжное, тоскливое, бесконечное, как зимняя ночь, долгая, темная, такая же тоскливая, с поздними рассветами и ран­ними вечерами: жжжж... жжжж... жжжж!.. Все тихо. Тихо посапывают во сне дети. Тихо проквохчет под печью курица, поворочается-поворочается и опять затихнет. На улице шугает ветер, а тут лучина горит, тихонько потрески­вая, и хочется лежать долго-долго. Но нужно вставать, подниматься, браться за работу, за неотложные каждо­дневные дела. За стеной шуганул злой ветер, сыпанул снегом в замерзшее окно — и стих. Нет-нет! Нужно сразу, не раздумывая, вскочить, и тогда уже не будет жалко выле­зать из тепла на холод. Но ведь так неохота... «Буди ты его! — говорит отец матери.— Пускай встает, по дрова поедем. Ну-ка, Хомка, вставай!» — кричит он сам.

***

— Вставай! — в самом деле будит его отец, тор­моша за плечо. Но не дома, а в чужой хате, на немилом заезжем дворе. Все тело ноет, ломит кости, лежал бы и ле­жал, да нужно вставать...

Несколько возчиков уже сидят на лавке одетые и курят. Тот, что спал на печи рядом с Хомкой, подложив под голову хомут, стоит посреди хаты, готовый ехать, подпо­ясанный, в рукавицах, с кнутом в руке, и громко ворчит:

— Как же так? Куда он мог запропаститься? Ведь к гужу привязал, а теперь нет...

Речь шла, как понял Хомка, о подпинке, как здесь называют чересседельник.

Из чистой комнаты выходит седок возницы — лавочник, тоже готовый ехать. Высокий, коренастый, с черной окла­дистой бородой. Он злится на возницу, который чего-то мешкает, и насмешливо бросает:

— Ременной... Может, занять кто захотел?..

Хомка с отцом одеваются. Мальчик боится, как бы его не заподозрили в краже: ведь он спал на печи, мог же отстегнуть кожаный подпинок.

— И то! Никого ведь на печи не было, окромя этого мальца да меня с хомутом,— ворчит возница, ухватившись за высказанную лавочником догадку.

На шум выбегает хозяйка с заспанными, недовольными глазами. Вскидывают лохматые головы и те возчики, кото­рые еще не поднимались.

— Гм, подпинок украли! Чтобы на заезжем дворе да красть! Отродясь такого не было,— замечает один, безбо­родый, но обросший мохом и худой-худющий дядька.

Хомка бледнеет. Сердце часто стучит, в ногах появ­ляется противная слабость. «Что они? На меня думают?» Но и отец смотрит ему в глаза, как бы спрашивая: «Неужто ты, сынок?»

— Эй, хлопчик, не ты ли, случаем, подобрал ременной чересседельник на печи? — с уверенностью, что подпинок стащил не кто другой, как Хомка, насмешливо спрашивает лавочник.

— Боже мой! — опомнясь, восклицает хозяйка.— У нас век того не было, чтобы воровали... Не такой же у нас заезд.

— Да я не брал,— непослушным, языком говорит Хомка.

— А ну-ка, раздевайся, поищем! — недобрым смехом смеется лавочник.

— Не-ет, он не возьмет! Что вы, люди добрые? — вступается все же за Хомку отец.

Тем временем возница еще раз слазил на печь, отодви­нул порожний ящик из-под яиц, мешок с каким-то желе­зом, самоварную трубу, обшарил все углы — нет подпинка! Осмотрел себя, несколько раз повернулся, ощупывая себя, чтобы все видели,— нет!

— Что ж, придется потрясти,— говорит худющий без­бородый дядька.