Тихое течение

Лавочник уверенно подходит к Хомке. Ощупал под мышками, за пазухой, у лаптей... Отец смотрел, словно окаменев. Хозяйка глядела на бедного мальчика с жалостью, вчерашний дед-добрячок не скрывал своего возму­щения; остальные возчики — им было любопытно, мерзко, но любопытно. Как боялся Хомка, что пропажа каким-то чудом вдруг окажется у него! Он и сам уже не был уверен в себе: брал или не брал? Может, взял спросонок... А ла­вочник, раздосадованный, обескураженный тем, что ничего не нашел у Хомки, бросал подозрительные взгляды на отца...

И тогда у Хомки пересохло во рту, как в самую жарынь во время жатвы. Он оцепенел. Упаси бог, найдут у отца... мог ведь он украсть себе на сотку.

— Надо всех трясти,— говорит лавочник.— Почему одного хлопчика? Одному — обидно, всем — не обидно.

— Всех — так всех,— недовольно, но быстро согла­шаются возчики.— Всех — так всех...

— Обыскивать — дело худое, а воровать — никуда не гоже,— говорит худющий дядька и первым начинает рас­стегиваться.

— Почему всех? — возмущается хозяйка.— Ведь он последним приехал, никто после него не лазил на печь. Чего тебе там было надо? О чем разговаривал там со своим хлопчиком? — наседает она на Хомкиного отца.

— Браточки! Кем-кем, а вором еще не был,— ищет сочувствия отец.— А, трясите, обыскивайте!..— распахи­вает он вдруг свои лохмотья.

Лавочник со своим возницей принимаются за отца. Хомка весь сжался. Он видит, как они лезут в отцовский карман, шарят за поясом, после чего требуют: «А ну-ка, давай свой мешок»,— и выворачивают его наизнанку.

— Может, в санях забыл? — спрашивает хозяйка возницу.

— Да нет же, говорю тебе: привязал к гужу,— сер­дится тот, но все же идет во двор.

И больше никого не стали обыскивать. «На одних нас подумали»,— смекает Хомка. Теперь он знает, что отец весь день будет злиться, будет без причины хлестать лоша­дей и кричать на него. А за что?..

Очень скоро возница возвращается.

— Есть,— виновато произносит он одно слово, пока­зывая подпинок.

— Где нашел? — грозно допытывается лавочник.— В чьих санях?

— Да под навесом, возле моих. Сам затоптал в снег...

— Дурной же ты, дурной! — повеселев, ругает его хо­зяйка.

— Еще не был вором! — с важным видом оглядывает всех отец.— Ну что, сынок? Люди думали, что воры — мы, ан нет! — шутит он с сыном, но так, что Хомке еще страшнее.

— Зазря обидели человека,— вступается за него добря­чок возчик-дед. Но теперь Хомке он меньше нравится: чего молчал со всеми, не замолвил доброе слово?

— А тебя кто спрашивает? — рявкает на деда лавоч­ник.— Все вы хороши!

— Оно и средь вашего брата бывают фертики! — не боится его дед.

— Что-о? Чего пристал? — с вызовом бросает лавочник.

— Ишь ты, испугался тебя, как кобыла зайца! — пре­зрительно отшучивается дед и добавляет: — Первого тебя надо бы потрясти да обыскать. Чтоб тебя черти лысые трясли...

Лавочник плюется и выходит. Возчики хохочут.

— А ну-ка, Песя, давай-ка еще сотку, погреться в доро­гу,— просит отец и украдкой смотрит на сына. Хомка потупил взгляд.

Хозяйка сердится:

— Что тебе тут... монополька?

— Ну, ну, давай...

— Ладно, неси уж ему сотку, Матруна. Пусть уж едет с миром,— соглашается хозяйка.

Матруна ворчит, сопит, почесывается, клянёт все на свете, наконец приносит сотку. Они уходят.

Отец пьет под навесом, почему-то отвернувшись к стене, а что остается, подносит сыну.

— Погрейся, сынок, на дорогу.

— Не хочу я...

— Но-но, не дури!

Хомка с отвращением допивает. Теперь он уже не сомневается, что вечером отец напьется на станции и домой ничего они не привезут, потому что ничего не заработают после такой выпивки. Весь день отец будет злиться, гор­ланить, бить лошадей...

Хомку тошнит от сивушного запаха, а отец громко рассуждает:

— Кем-кем, а вором еще не был...

И чувствуется в этих словах нарастающая злость.

Но вот сани заскрипели, снова начинается дорога...

МАЕТНЫЕ СНЫ

I

Жатва. Утро.

Склонила колосья спелая рожь. Блестит роса, капая с тон­ких золотистых стеблей крупными круглыми слезами Земля пахнет свежестью...

Во ржи трогательно синеют тихие васильки. Высокая межа поросла подорожником, куколем, мышиным го­рошком.

Подует теплый, и густой, и легкий ветерок — и от стены хлеба так и струится запах прелой полевой земли, скромной, неприметной ромашки, сыплются в семь цветов радуги росные перлы, источая дух теплоты.

Широка уходящая вдаль желтая нива! Видно, там, у самого леса, кончается она в дымке тумана.

Хрустит под лаптишками колкая, истекающая соком стерня. Тучные, туго перевязанные снопы разлеглись на ней, что купцы, радуя взгляд. Не хочется думать, что там, на песчаном пригорке, есть и реденькое, жиденькое, худо­сочное жито, даже не жито, а так — одна мелкота с жал­кими колосками. Грустно там... Зато здесь, где оно буйное, густое, здесь хорошо! Зеленеют трилистники-кашки. Стре­кочут прыгуны-кузнечики. Нудно звенит золотисто-синяя муха. Порхает, снует туда-сюда над житным полем жел­тенькая бабочка.