Тихое течение

Снится Хомочке теплое летнее утро, но не в будни, а в праздничный день. Теплое, ясное утро!.. Во дворе, где солнышко целуется с золотистой соломой, резвятся поро­сята — пестренькие и черненькие, как жуки, розовенькие, щетинка у них еще мягкая, крохотные детские мордочки чистенькие. Забавляются, солому мнут. Пискнут, брыкнут, схватят горсточку в зубы — и пырск-пырск кто куда, верть-верть хвостиком-колечком. В хлеву хрюкает матка, зовет их к себе, а поросятам так хочется поиграть на сол­нышке!.. «Гуль-гуль-гуль...» — слышится нежное воркова­ние под стрехой. Это голуби пестуют своих детей, на волю зовут их, летать учат. То в сенной сарай, то из сарая на хату, на стреху — летают, воркуют, урчат: в курятнике, на крыше под солнышком, всюду. Умываются — воркуют, тычутся клювами — воркуют, целуются-милуются — вор­куют, и от перышек слабеньких отряхиваются — воркуют. Коснется нежно голубь голубки, распушит перья, нахох­лится и уже грозит кому-то: «Вурр-вурр-вурр...» Поворчит с минуту и снова сладко заворкует, нежно, томительно — сам сизый, а головка — золотистая. Стремительным лётом разрезают чистую, невесомую синеву неба ласточки, делая самые неожиданные петли и повороты. Вдруг нырнет вниз, промелькнет у самой земли стрелой наискосок — и снова вверх, вверх, в бездонную синеву. Лишь один раз взмахнет ласточка острым, как шило, крылом и уже парит в небе, словно выбирает, куда бы ей еще податься... Устанет юркая, проворная, белогрудая певунья, посидит на коньке крыши соседского сеновала и защебечет: «На море была, за морем была, а не видала там молодца Хомца — спит-спит да посви-и-истывает!..» А солнце уже высоко, ах, как высоко! В хозяйском саду яблони отбрасывают на гряды порядочную тень. Хозяйка обрывает в огороде ботву на обед,— крупная, широколистая выросла нынче у хозяев ботва. Здесь еще не просохла роса, еще влажный мак не расправил по-дневному свои лепестки — бархатные, крас­ные у крупного мака и бледно-лиловые, с темными пятнами цветоложа у мака-самосейки. Еще дрожат на лепестках бриллиантовыми каплями слезинки росы. Но уже пробился сквозь густую листву старой сливы солнечный луч и весело заиграл в каждой капле... И сразу похорошел мак, вски­дывая — тут, тут, там крупные и небольшие головки буй­ного цветения на серых, хрупких, умытых росой стеблях. Поник желтый подсолнух, загодя печально подсыхая. Из-под шершавого листа робко выкатила на утреннее, не­жаркое солнце свой бочок молодая тыква. И ее ботва, прочно обосновавшаяся на задворках, где занимает каж­дый закуток, обходя и все же заглушая морковку, репу и лук, тоже тянется кручеными усиками к забору и желтеет себе поближе к солнышку. Увидит ретивая пчелка желтый цветок тыквы — и зажужжит, заползет в него, чтобы набрать побольше желтой пыльцы на свои мохнатые лап­ки. Еще не отцвел на солнце зеленый боб с черно-белыми цветами. Извивается фасоль, вся унизанная стручками-лопаточками. После утренней росы острее пахнут головки конопли. Картофельная ботва словно не замечает ни мок­ричника, который спешит поскорей разрастись, ни привяз­чивого, спутанного вьюнка,— она белеет, желтеет, сколько нужно, и цветет скромно, просто, неприхотливо. Легкими светлыми облачками курится то здесь, то там над хатами дымок из труб... В хатах праздник — где блины, а где и шкварочки и яичница на завтрак, потому что не все же асмо­ловцы такая голь перекатная, чтобы не поесть хотя бы в праздник шкварок. Косыми серебряными лучами и свер­кающими зайчиками играет солнце на скамье, на столе, на скатерти. Хозяйка еще не управилась у печи — горшки, миски стоят на лавке, в посуднике. Взялась было подме­тать хату, да вспомнила что-то, побежала — и брошенный веник мирно ждет ее на полу. Мухи беззаботно летают по всей хате, а больше над столом и возле посудника, туда-сюда, высматривая крошки. Другая какая зазвенит вдруг от радости на всю хату, ровно овод, нашла, стало быть, что искала. Хомочка вернулся из ночного, спит: праздник, на работу бежать не надо. Раза два пробовали было его растормошить — горячих блинов поесть, из ячневой муки (вкусные блины из ячневой муки!), да где там — отмах­нулся, пожевал кусочек нехотя и опять заснул. К нему тепло прижался под боком котенок. Вот ведь как хорошо! Правда, сбил он под собой дерюгу с гороховой подстилки; жмурится от солнца, отворачивается; руки раскидал в стороны, в коросте руки, не мыты ни разу как следует; спросонок отбивается исколотыми, в цыпках, ногами от мух,— ой, что за надоедливые мухи, липнут, прямо в рот лезут, в нос... Ах какие они несносные, эти мухи! Не дают мальчику поспать...

Выходит, что и у Хомки нет-нет да выпадали в детские годы золотые деньки: вот ведь и для него резвились на солнышке поросята, и ему ворковали голуби и купались в чистой, теплой бездонной синеве ласточки, для него цвели яркие и скромные маки... И он уписывал сладкие яблочки!

***