Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)

- Ну и что из этого? Все жиреют. Кто ведет сидячий образ жизни, тот и жиреет. Я у одной девушки видел на

кухне плакат. Там нарисованы калории. Сто лишних калорий в день, и через месяц ты будешь жирный как свинья.

Флейтист заплакал.

— Как свинья. Да! Да! Как свинья. Жирного человека всегда сравнивают со свиньей.

— Ну успокойся, успокойся! И охота тебе забивать голову такой ерундой? Сыграй-ка лучше Моцарта.

Но флейтист не захотел играть Моцарта. Он утер слезы и стал объясняться дальше.

- Ты, наверное, знаешь, что я и сам пишу музыку.

Мне стало неловко.

- Но ведь и ты знаешь - я в музыке ни бум-бум Мне б мелодия была, а остальное я не понимаю. Я не понимаю -

Гендель какой или Бетховен. Мне б мелодия была.

— Знаю, - флейтист выглядел величественно. – Знаю и уважаю твои воззрения. Не любишь Бетховена и не

люби. Правильно, что не любишь. Он - фашист.

— Ну уж фашист...

— Знаем мы его "Героическую симфонию", будьте спокойны, знаем, - злобно сказал флейтист. - И должен честно тебе доложить - самый настоящий фашист.

Бесполезно спорить с музыкантом. Я и не стал. А флейтист снова перешел на себя.

- Так вот - мелодии я и пишу. Как бы тебе понятней растолковать? Я не пишу длинную музыку. Я пишу мелодии. Свежие и несвежие мелодии. На сегодняшний день я имею сто четыре мелодии. Я мог бы сыграть их тебе, но ты все равно ничего не поймешь. Никто не понимает.

Я согласно кивнул головой.

— Так что - я пишу. Я пишу, пишу, пишу. А когда не пишу, то сразу же начинаю жиреть. Жрать и спать.

— По тебе незаметно, - сказал я.

— Ха - незаметно. А ты меня раздень и увидишь, что я уже весь окольцован жиром. И у меня брюхо растет. А все потому, что я нынче мало пишу. Я нахожусь в творческом застое.

— Сейчас застой, потом - постой, - якобы пошутил я. - Пройдет какое-то время, и снова начнешь.

Тут флейтист вскочил. У него упала табуретка.

— Нет! - вскричал флейтист. - Нет! Не буду! Я больше не буду писать. Я больше не могу. Мои мелодии никому не нужны.

— Как же так? - возразил я. - Я сам ничего не понимаю, но мне кто-то из московских ребят говорил, что твоя

музыка - это очень интересно.

— Мои мелодии никому не нужны, - твердил флейтист. - Да я и сам ненавижу свои мелодии. Я их не люблю. Я люблю есть. Я люблю пить. Я люблю спать Я люблю получать деньги из кассы. Я хочу жениться. Я не хочу писать.

— Так не пиши, - сказал я, начиная сердиться.

— А жир? У меня нарастает жир. Почему другие, кто ничего не пишет, - тощие и с одухотворенным светом

лица? А?

— А ты гимнастику делай, йогу.

— Пошел ты со своей йогой! Нет, брат, лишь одно мне есть на земле средство - писать, писать и писать.

— Послушай, ты разыгрываешь меня, что ли? - спросил я неуверенно.

— Куда уж нам, - горько вздохнул флейтист.

Он поднял табуретку. Он сел. Он намазал кусок белого хлеба толстым слоем масла. Он украсил бутерброд копченой колбаской и розовой ветчиной. Он положил в тарелку пять разварных картофелин и полил их мучной подливкой. Он и котлетку не забыл.

После чего потер нож о вилку и разлил остатки вермута.

- За искусство, - сказал флейтист, поднимая стакан.

Унынье

Однажды осенью один тихий человечек пришел на производство, где все на него посмотрели осуждающе.

Тихий человечек поежился. Сел за конторский стол и стал гладить ладонью его лакированную поверхность. После чего взял в руки шариковую ручку и написал следующее:

- "...меня охватывает унынье, когда я вспоминаю, как все получилось. Я вспоминаю, как все получилось, и меня охватывает унынье. Я охвачен уныньем, вспоминая, как получилось все.

Как на трудную и опасную работу, сели мы прошедшим ранним субботним утром в моторную лодку "Хандыга", лишая себя доли сна и положенного трудовыми законами отдыха. Нами было выработано важное и ответственное задание.

Голубело голубое небо, на котором отсутствовали облачки. Серебрилась серебристая вода, полная серебристых рыбок, которые, как идиоты, выпрыгивали из воды. Полагая, очевидно, что в воздухе им будет жить лучше. Глупые рыбки! Сразу видно, что они плохо изучили себя и не знают, что воздух, как смесь кислорода с азотом, непереносим для их отсутствующих легких. Глупые жабродышащие!

Рулевой Степан, потомственный сибиряк, как бы сошедший с полотен художников (живет в Николаевке), сделал могучую руку козырьком и, зорко вглядываясь в пространство, объявил:

- Хочу вас поздравить, друзья. Мы приближаемся к заранее известной намеченной цели.

Всем нам и вам тоже хорошо известно наше и ваше тоже удивительное и прекрасное рукотворное море: тихое в тихую погоду и бурное в бурную. Как низвергается оно через бьеф плотины, дающей ток и электричество!! Как чисты и холодны донные воды его, текущие через город К. в северном направлении Ледовитого океана. Холодные настолько, что купаться в них совершенно невозможно. Зато пить - пожалуйста. А купаться нельзя: сводит ногу судорогой, и сразу тонешь, как железка. А пить можно.

Вот и пьешь. Пьешь, пьешь и никак не можешь напиться. Пьешь, и хочется пить еще. Вот и пьешь. Зубы о кружку стучат. Пьешь, пьешь.