Тихоокеанские румбы

Много ли надо, чтобы разговор вошел в естественное русло? Виктор Васильевич вспоминает о матери. Трудно ей пришлось одной с ним, сынишкой-малолеткой. Поступила машинисткой в контору, дома печатала, прирабатывала. Родные и чужие помогали — добрым участием, советом, словом. Так и рос Виктор, учился, каждое лето работал в гидрографических партиях на Белом море, а то матросом на катере. И вот служба на флоте, учеба в высшем военно-морском инженерном училище…

Жаль: ни отец, ни мать не могут сегодня взглянуть на сына…

Виктор Васильевич показывает ту последнюю радиограмму. Слова не нужны.

В комнате тишина, как в эфире, в беду, минута молчания…

* * *

Недалека последняя точка. Такое чувство, будто это мною прожиты все эти жизни, разделены с моими героями их горечи, утраты и радости. Меня не покидает жгучее нетерпение поиска. Ведь еще неизвестна судьба Андрея Васильевича Бекусова — третьего человека, вынесшего ледовый дрейф в шлюпке. Лишь одно известие о нем: в 1942 году Андрей Васильевич с группой водолазов побывал в командировке в Архангельске, рассказал Герасиму Васильевичу Точилову, что работает на Беломорканале. С тех пор не давал о себе знать…

Откликнулся брат погибшего матроса Александра Михайловича Ларионова — Андрей Михайлович. Он сообщил: живы родители руслановца, четыре его брата и сестра. Отец с матерью — Михаил Егорович и Анна Петровна — так и живут в старом онежском селе Грибанихе, где родились все их дети. Один из братьев — Виктор, плавая старшим штурманом на пароходе «Революция», погиб в 1944 году неподалеку от Иоканьги — судно торпедировала фашистская подводная лодка… Сам автор письма работает в Архангельском аэропорту. Словом, новая династия.

Знаю еще, да и то не точно, что кочегар «Руслана» Георгий Иванович Пустынников родом из Ростова-на-Дону и его отец будто бы тоже был моряком. Еще до войны Герасим Васильевич встречал в Москве сестру отважного радиста «Руслана» Валентина Степановича Волынкина. Может, сестра откликнется?

Может быть, откликнутся люди, которым приходилось встречаться с героями, погибшими на «Руслане». Каждая новая весточка о них, о их родных и близких еще более утвердит мысль: дело, которому мы посвящаем свою жизнь, не умирает, оно переходит из рук в руки, из поколения в поколение. Так было, так будет.

Путь, проложенный советскими моряками полярной ночью к Шпицбергену, один из журналистов образно назвал караванной тропой в ледяной пустыне. Мне хочется сказать сегодня: не умирают и люди, прокладывающие такие тропы в океане жизни.

Анатолий Ильин Камчатское дело

Наш рассказ — о малоизвестной широкому читателю странице из истории русско-японской войны, обороне Камчатки. В его основе исторические документы, свидетельствующие о мужестве и героизме камчатцев, которые без какой-либо помощи со стороны царского правительства сумели отстоять далекую окраину России от японских захватчиков.

Историки тех лет часто «забывали» о простых участниках описываемых событий. Поэтому автор счел необходимым ввести в повествование под вымышленными именами не «сохраненных» историей рядовых Камчатского дела — подлинных героев обороны Камчатки.

Служилый казак Егор Пливнин мчался санным путем в Петропавловск. За ревущими, темными буранами скрылась ветхая Гижига, где Егор получил от окружного исправника секретный пакет. О чем говорилось в нем, Пливнин догадывался. Даже коряки и эвены, плохо понимающие по-русски, шептались: «Русский царь объявил японскому императору войну».

Егор знал, что на другом конце России казаки не слазят с коня: войнам конца нет. Но чтобы здесь, на Камчатке, воевать! Из-за чего! Земля мертвая, бесплодная. Утром прорастет зерно, к вечеру его туманом съест. С женой Марией, когда отправлялись сюда из Иркутска служить, думали крепкими хозяевами стать: места привольные, земли свободной много. Обмишурились с землицей Камчатской — не дается. Одно осталось — все та же государева служба да охотой и рыболовлей промышлять. Вроде бы ничего. Если затянуть ремень потуже на брюхе, то прожить можно. Да только непривычно забайкальскому казаку жить заодно с тунгусом диким. Хлеба вволю не поешь. Да что там хлеба! По весне зубы во рту, что камешки перекатываешь. Лезут проклятые. Цынга! И уехать бы рад, да кто отпустит! А тут война…

Пливнин вздохнул, остановил собак. Прошелся, разминая ноги, по снегу, взятому весенней ледяной корочкой. Присел на скрипнувшие нарты, покурить захотелось.