Тильда

Я не могу притворяться. Ай кэнт претенд. Оставьте меня в покое. Мне не смешно в цирке и всех жалко, включая дядечку-конферансье за то, что он красит волосы в грязно-коричневый.

И вот так в тесной крови вязаных гетровых чулок я сидела и умирала от отчаяния. А когда на арену вышли клоуны, буквально захлебнулась слезами, и на меня с удивлением посмотрели. Гримасы улыбок и дуги печали вместо бровей. Картофельное красное месиво там, где живет нос. И мешки одежд, и кувалды шуток. Искаженный нечеловеческий голос. И главное – дебильный расплескивающийся взбрызг тарелок и барабанная дробь после каждой неловкости, как зачет – еще одно очко заработал. Шар в лузу. Интересно, кто-нибудь из них понял однажды, что их любят за то, что они выходят на арену умирать? Они выходят на арену умирать, и всем смешно. Наверное, это смешно, раз смеются стада́. Из клоунов спасся только Полунин. Ему удалось воспарить над нами, предварительно разметав свое сердце по арене и по лицам тех, кто пришел наблюдать над его невозможностью быть таким, как все. Полунин – небожитель.

Але-оп! Однако нам весело в цирке, и давайте радоваться! Мы – белые, нет – серые, нет – оранжевые вороны. Мы – обглоданные звери, несмешные трюкачи, клоуны-камикадзе, и Карлсон, который живет на крыше, тоже с нами. Мы все в цирке. В игре. В балансировании на грани. В полете. В падении. В ежедневном одухотворенном сальто-мортале. И по кругу, по кругу, по кругу…

Знаете, я стала чувствовать, как из меня уходит моя жизнь. Я так сильно люблю жить. Люблю каждое утро, и отводить детей в садик, и чай ти латте ту гоу на обратном пути. Мне будет очень тяжело со всем этим прощаться. Я ведь тоже клоун, и это цирк, да. Все это цирк. Временное представление с неизбежностью отдать номерок и получить пальто.

Мне так смешно, когда я слышу – «мое время дорого стоит». Какая глупость! Наше время нам не принадлежит. Иначе мы могли бы им управлять. И его по-настоящему ценить. А оно нам на халяву, и очевидно, что из этого выходит.

И поэтому все, что мы можем, – водить наших детей в цирк и притворяться, что нам это радостно. И ждать, когда закончится второе действие. И хорошо, если детям нравится. Но моя дочь в конце представления, насмотревшись на зверей, на летающих людей и проглотив ломания клоунов, моя дочь как-то повернулась ко мне и громко прошептала: «Мама! Пойдем домой! Клоун, наверное, сегодня уже не придет».

Але-оп!

Журнал «Русский пионер», октябрь 2013

Полетели

Космос… Звезда, задыхающаяся в невероятности своего существования. Когито эрго сум в шнурках Гагарина на красной дорожке космодрома. Крутизна ракеты Пелевина в песочнице детского сада. Мальчик, кем ты хочешь быть? Космонавтом. Каждый второй ответ. Лица героев Советского Союза в мундирах, отливающих оловом, профили, анфасы, улыбки, недосягаемая Терешкова, музей Циолковского в Калуге, гений Сергей Павлович Королев, Байконур, степи, подъем в четыре утра, тренинг вестибулярного, еда в тюбиках, и они парят, парят, парят там в своих капсулах, а вся страна в трениках и засаленных майках-алкоголичках не дышит в коммунальных кухнях у черно-белых телевизоров, и водка стынет у дяди Фимы. Вот это тайны! Вот это бездны, не так ли?

А вот уже не так ли. Уже никто не задирает макушку вверх и через менструально-пубертатное отчаянье Гай Германики не шепчет – хочу быть космонавтом. Даже если шепчет, то максимум тихо, чтоб, не дай бог, Петя из 7Б не словил. Словит – ржака до погребальной и даже после. Нет, и нет, и нет!

Я хочу быть продюсером. Я толком не знаю, что он должен делать. Однозначно, он толстый и важный, и денег дофига, и телки, и дорогая тачка с музлом, и он живет по ночам. Когда быдло засыпает в своих беспонтовых сотах, он выруливает на охоту и гончит бесшумно по беспробочной Москве. Ну чем не ракета, блин, и чем не космонавт!

Я хочу быть дизайнером. Папа, купи мне пару дешевых тетенек-закройщиц, пару манекенов, чтобы я нацепила на них свои уродские платья и штаны, назвала это словом «коллекция», и еще, папочка-лапочка, купи мне билет в первый класс самолета Москва – Париж – Нью-Йорк – Лондон – Москва, чтобы, вернувшись из столиц моды, я натрещала надутым товаркам, как меня там приняли и однозначно полюбили. Плевать, что я гоню, никто ж не проверит!

Я хочу быть журналистом. Мать его, я правда писать толком не умею, но елки-палки, слово «папарацци» такое клевое, модное и вкусное. Какая хрен разница, сколько там «ц», «п», «р». И точно никакая хрен не разница, что это вообще-то фамилия от Феллини, а не нарицательное. Я об этом, конечно же, не знаю. Точнее, как сейчас говорят, когда садятся в лужу, – «я не в курсе». Нам – журналистам из Нахабино и Бирюлево – это не важно! Нам важно преданно смотреть в глаза Роме Емельянову, держа бокал пино в правой и сдержанно улыбаясь, тьфу, черт побери, «чувственным ртом», чтобы потом выдыхать в сотовый: «Машк, а он ничееее, жаль мы с тобой тема, Машк».