Тим Бёртон: Интервью: Беседы с Марком Солсбери

Уровень был во многом любительский, и это в большей степени относилось ко мне, чем к ним. Но мне нравилось, и я узнал для себя много нового. Смешно, но даже если ты никогда не снимал фильма с живыми людьми, кажется, что это просто, что нет никакой причины, почему бы тебе с этим не справиться. Но это все совершенно абстрактно. Так что для меня это была хорошая практика. Начав как мультипликатор, я редко говорил с людьми. И вообще всегда испытывал проблемы в общении с окружающими. Никогда не говорил много, даже сейчас я немногословен, но раньше было гораздо хуже. Имею привычку обрывать фразы на полуслове, мои мысли словно бегут впереди меня. Это совсем не тот случай, как если бы ты работал над пьесой Шекспира, имеющей многовековую традицию. Трудно описывать, чего ты хочешь, в этом я был не слишком силен. Мне кажется, с каждым новым фильмом у меня получалось немного лучше. Бесспорно, кино — это среда, где приходится общаться с множеством людей. С этой стороной процесса я столкнулся впервые, если не считать любительских фильмов, снятых мною в детстве, но тогда все было по-другому. Приобретенный опыт, как мне кажется, помог мне при съемках следующего фильма — «Франкенвини». К тому времени, успев сделать «Ганзеля и Гретель», я уже знал многое об искусстве общения с людьми.

Несмотря на низкий бюджет, Бёртон применил целый ряд сложных спецэффектов, включая технику покадровой мультипликации, заимствованную у сотрудничавших с ним при работе над «Винсентом» Хайнрихса и Чиодо, а также множество визуальных трюков. Изменив же профессию отца Ганзеля и Гретель с дровосека на игрушечных дел мастера, Бёртон дал волю своей страсти к игрушкам и всяческим хитроумным устройствам (это характерно и почти для всех последующих его фильмов), заполнив экран японскими трансформерами.

У нас были фронтпроекция, покадровая съемка, всевозможные спецэффекты, но все это в очень и очень неразработанном виде — прекрасная возможность для проб и поиска. Меня всегда интересовало сочетание кадров с натуральным движением и покадровой анимации, как в харрихаузеновских фильмах, которые видел в детстве. Это тщательно продуманная манера: с одной стороны, причудливо изысканная, с другой — очень броская и дешевая. Не знаю, откуда идет это увлечение игрушками, правда, я всегда их любил, но не помню, чтобы эта любовь превращалась в манию, фетиш. Игрушки служили для расширения границ моей фантазии, во всяком случае, именно так я их использовал, — то был способ исследовать различные идеи. Маленький игрушечный утенок превращался в робота и пряничного человечка — странную марионетку, которая заставляет Ганзеля съесть ее.

Но бюджет у нас был почти нулевой. Кажется, фильм показывали всего лишь однажды — в 22.30 накануне хеллоуина, что для диснеевского канала равнозначно 4.30 утра. Так что фильм прошел почти незаметно, хотя некоторые моменты доставили мне удовольствие: они напоминали те страшилки, которые я часто смотрел в детстве.

Я действительно не припомню, что хотел быть режиссером после того, как снял «Ганзель и Гретель». Единственное, что я хорошо понял после своих опытов с мультипликацией (и, мне кажется, это понимание пришло достаточно быстро): чем бы я ни занимался, в этом должно быть гораздо больше меня самого. Я не такой уж умелый художник, чтобы прикидываться. Итак, я не говорил: «Хочу быть режиссером», — мои мысли были заняты вовсе не этим. Я просто делал свою работу, и она мне нравилась. Мне казалось, что важнее всего — создавать образы. И сейчас дело обстоит так же. Думаю, здесь главное — не осознание того, что ты режиссер, творец фильмов, а радость от самого этого процесса. А формы могут быть разными — образы, чувства, предметы, — важно что-то созидать.

На следующем этапе я просто разрабатывал разные идеи и начал с создания концепции «Кошмара перед Рождеством». Занимаясь такого рода вещами, я редко думаю: «Теперь я собираюсь разработать то-то и то-то», просто передо мной рисунки, а в голове — зерно замысла. То, что мне нужно, чаще всего возникает в виде серии рисунков. Начальный толчок — интерес к некоему персонажу, потом — попытка разобраться в нем и его психологии. Идеи в этот период возникают не по принципу: «Ладно, теперь я делаю это, а после разработаю то-то и то-то», а куда более органично — это естественный, но загадочный, трудноопределимый процесс.