Тимош и Роксанда

— Нам под панов идти?! — кричали не попавшие в реестр. — А кто тебе, гетман, дал победу под Корсунью? Кто с Кривоносом под Константинов ходил? Кто под Пилявцами стоял, подо Львовом, Збаражем, Зборовом? Гей! Не надобен такой гетман!

За обиженных горой стояли миргородский полковник Матвей Гладкий, сын Максима Кривоноса — Кривоносенок, а главное — Данила Нечай.

— Данилу в гетманы!

— А уже есть гетман! Запорожцы Хмельницкого скинули. Худолея поставили.

Сердце у Богдана болело, виски ломило, подташнивало, но он брал в руки булаву и вставал перед толпой казаков: не поле — страшный суд.

— Поддели меня проклятые паны, — оправдывался он перед казаками. — Хан грозил в спину ударить. Или вы не знаете этого? Знаете! Убить вам меня есть за что, только, думаю, еще пригодится моя голова Украине. Мы еще и полдела не сделали. Много ли мы земли из панской неволи выбили? Всего три воеводства — Киевское, Брацлавское, Черниговское. Нет, казаки, на Зборовских пактах долгого мира мы не устроим. Составление реестра — пустое дело, шляхте глаза отвести. Дело это временное.

— В неволю не пойдем, временная она или вечная!

Пришлось составить шестнадцатый полк — Нежинский, а недовольных осталась тьма. Записали в реестр еще сорок тысяч, назвали казаков этого реестра «охочими людьми», «компанейными». Придумали войско для гетманова сына Тимоша, записали в него еще двадцать тысяч.

С тем и разошлись: казаки, недовольные гетманом, а гетман — своей слабостью перед казаками.

Первое, что сделал Хмельницкий после рады, взял себе на службу двадцать тысяч татар — охранная грамота от своих бунтарей. Приближая Данилу Нечая, сговорил выдать свою дочь за его брата Ивана. Отправил Яну Казимиру верноподданническое письмо: «Посылаю войсковые реестры и просим Вашу королевскую милость извинить, если покажется, что по статьям Зборовского договора следовало бы еще больше уменьшить число войска, потому что мы уже и так имели большие затруднения при определении числа нашего войска. Те, которые по заключении мира умертвили урядников — панов своих, наказаны по мере вины. Мы и впредь, сносясь с воеводою киевским, будем стараться свято охранять покой, преграждая непокорным путь ко всяким мятежам. О том только просим Вашу королевскую милость, чтоб войска коронные не приближались и тем не причиняли тревоги в народе».

Это письмо Богдан Хмельниций, перед тем как отправить, показал Адаму Киселю, прибывшему в Киев, чтобы занять воеводское место.

10

Богдан Хмельницкий приехал к воеводе на обед, чтобы казаки поняли: присутствие в Киеве Адама Киселя желанно, полезно, а не только формальность, исполнение статьи Зборовского договора.

— Ах, жизнь! — говорил Богдан, глядя не без грусти на поседевшего Адама Киселя. — Сколько она нами повертела за три года?

— Да, три последних года равны иным трем десятилетиям, — согласился Адам Кисель.

Глаза его остро блеснули.

— А помните, гетман! Я подарил вам при нашем свидании в моем варшавском доме чурбачок?

— Чурбачок? — удивился Богдан, на лице его отразилось недоумение.

— Вы мне подарили древний русский шлем, а я вам деревяшечку. У меня привычка — из дерева резать… дворцы, зверушек…

Богдан смущенно крякнул в кулак:

— Запамятовал.

— Я подарил вам башню Московского кремля… Наша встреча произошла после моего посольства в Москву.

— Значит, я не сам по себе ищу участия России, а с вашего благословения.

— О нет! У меня одно желание — сохранить Речь Посполитую великой и могучей. Это мое искреннее желание, как искренне, впрочем, и другое: я желаю, чтобы католицизм оставил свои притязания на русские души.

— Отчего же так происходит, пан воевода? Мы оба желаем нашему народу покоя и счастья, но для их достижения идем столь противоположными путями?

— Ваша ошибка в том, гетман, что вы ищете союзника по вере. Москва — столица православия, но и самодержавности. Вы добьетесь воли для своих попов и воловьева ярма для казачества.

— А что мы получим от Речи Посполитой? — усмехнулся Хмельницкий. — Потому и бунт, что паны хотят запрячь Украину в свою роскошную с виду колымагу и погонять, пока у коняжки ноги не подломятся.

— Давайте отвлечемся от грустной этой темы. — Адам Кисель повернулся к слуге, стоявшему у стены: — Принесите мою шкатулку.

В шкатулке лежали четки из сердоликов.

— Вы посмотрите! — показал Адам Кисель. — На каждой бусинке вырезан текст одного из псалмов. Вы видите? Я-то уже слаб глазами…

Богдан прищурился, прочитал:

— «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня. Многие говорят душе моей: нет ему спасения в Боге!» — Посмотрел на Адама Киселя: — Про меня написано. Ох, поддели меня паны со своим договором. Сорок тысяч казаков! А с остальными что делать? Они меня убьют, а на поляков все-таки поднимутся.

— Но вы видите, какое это чудо! — воскликнул не без досады Адам Кисель. — Какое сказочное мастерство!

— Да, это я вижу. Народ у нас, слава Богу, не бесталанный.

С улицы грохнул выстрел. Накатывал многоголосый шум. В залу вошел польский офицер из тех, кто был при киевском воеводе.

— На замок наступает толпа! Требует выдать ей… вашу милость.