Тимош и Роксанда

Показывая расположение к Москве, добиваясь ее доверия, генеральный писарь передавал царским послам наитайнейшие письма и грамоты от хана, короля, киевского воеводы… Совершал он это в глубочайшей тайне, о которой знал только один человек — Хмельницкий.

Посол, поговорив о многих делах, спросил Выговского, отдадут ли ему Тимошку-вора?

— Этот вор всем надоел, — сказал Выговский. — Боюсь, что государь и великий князь Алексей Михайлович будет кручиноват на гетмана, если он заупрямится и не пошлет с тобою вора.

— Истинно так! — сказал посол.

— Я постараюсь склонить гетмана к той мысли, что нам придется выбирать между дружбой с царем и дружбой с Тимошкой.

— Истинно так! — обрадовался Унковский.

Тимошка согласился встретиться с послом в церкви.

Явился Тимошка в церковь в середине молебна, прошел мимо посла, не поклонясь, встал на левом клиросе. Молебен отпели, но Тимошка с клироса не уходил, ждал, когда посол сам к нему подойдет. Унковский не выдержал, послал к упрямцу своего подьячего. Тимошка, уважив просьбу, сошел с клироса и, подойдя к Унковскому, поклонился ему и хотел идти прочь.

— Постой! Поговорить мне с тобой надо!

— Поговори! — разрешил Тимошка и, обратясь к попам, попросил их всех выйти из церкви. Послу сказал: — Верно, я не царя Василия сын, а его дочери. В Смуту ее казаки взяли, а потом она за моим отцом была.

Унковский сердито потряс бородой:

— У государя царя Василия Ивановича всея Русии детей не бывало!

— Мой отец был наместником Перми, Оквода и Усть-Выми!

— Это когда же?

— При царе Михаиле Федоровиче.

— При государе царе и великом князе Михаиле Федоровиче всея Руссии никто нигде при его государевой державе в наместниках не бывал! — осадил Тимошку посол. — Оквод, Усть-Вымь — вотчины архиепископа вологодского. Я сам был в Еренском воеводой. И ты свои речи оставь! Без всякой хитрости езжай со мною к великому государю и вину свою принеси. А государь вину тебе велит отдать.

Тимошка вдруг перекрестился, глядя на образ:

— Еду! Крест мне поцелуешь на том, что в дороге меня не уморишь и что в Москве меня не казнят?

— Эти речи непристойные! — вскричал Унковский. — Мы одному государю крест целуем.

7

10 октября 1650 года в Чигирин воротился из похода Хмельницкий. И каково же было удивление посла, когда он узнал: на пир к гетману не его — слугу великого государя позвали, но вора, Тимошку проклятого.

Через три дня приехали в Чигирин послы молдавского господаря говорить о свадьбе между Тимошем и Роксандой.

На тот обед московский посол был зван и увидал на том государском обеде — опять-таки Тимошку. Сидел вор за столом, как свой, близкий гетману человек.

На первой же встрече Унковский потребовал у гетмана, чтоб тот выдал ему — государева ворога.

— На то нужно решение войскового круга, — ответил Хмельницкий. — У нас, как на Дону, — кто откуда ни придет, выдачи нет!

Искал Унковский людей, чтоб отравили Тимошку или зарезали — не нашел.

А потом Тимошка вдруг исчез. Да только ненадолго. В Ревеле объявился, восставшим псковичам войско свое в помощь предложил. Псковичи с изменником разговаривать не пожелали.

Он снова исчез и вынырнул при дворе шведской королевы Христины.

8

В декабре 1650 года в Варшаве собрался сейм. Войны в стране не было, но миром такой мир тоже назвать было нельзя. Крестьяне резали панов, паны вешали крестьян. Гетман искал помощи в Москве и Истамбуле. Хан был готов ограбить и Москву, и Польшу. Мир нужен был всем, только вот не знали, какая дорога к нему ближе — через терпение или все-таки через войну.

Хмельницкий прислал на сейм трех полковников: Маркевича, Гурского и Дорошенко. Казаки приехали говорить о мире, но с четырьмя условиями: уничтожить унию, утвердить Зборовский договор, отказаться от притеснений народа и в заложники по всем этим статьям дать Вишневецкого, Конецпольского, Любомирского и Калиновского. Им жить на Украине, но без дворни.

Адам Кисель выступил на сейме с мудрой и красивой речью, доказывая, что унию действительно следует уничтожить.

Новый канцлер Лещинский говорил сразу после Киселя.

— Как козел не станет бараном, так и схизматик не будет искренним защитником католиков и шляхетских вольностей, будучи одной веры с бунтовщиками-хлопами! — Это канцлер отвесил в сторону Киселя, а потом и в сторону казачих послов: — Все глупое хлопство до того нынче распоясалось, что не позволяет шляхте верить так, как ей повелевает дух святой, а позволяет верить, как предписывает пьяная сумасшедшая голова Хмельницкого. Вот какой появился доктор чертовской академии! Хлоп, недавно выпущенный на волю, хочет отнять у поляков веру святую! Им, хлопам, не нравится слово «уния». А нам не нравится слово «схизма». Хотят мира, пусть отрекутся от своего безумия схизматического! Пусть соединятся с западной церковью!

В гуле одобрения потонула речь нового канцлера.

«Они хотят войны», — думал король, слушая неистовые крики.

Сейм решил увеличить кварцяное войско до тридцати четырех тысяч воинов, литовское — до восемнадцати.

24 декабря сейм проголосовал за войну.