Тине

Берг с фонарем дожидался в сенях. Было уже совсем поздно, и он хотел проводить Тине. Они шли по дороге, слева и справа густыми тенями выступали из тьмы дома и дворы. Собаки негромко ворчали спросонок. Берг высоко поднимал фонарь, чтобы отыскать, где посуше.

— Сюда, Тине, — звал он, — здесь не грязно, — И Тане осторожно шла вслед за его фонарем, высоко поднимая юбки. Заполучить в провожатые самого господина лесничего — большей чести Тине себе и представить не могла.

— Ну, до встречи, — говорил Берг на прощанье.

— А меня провожал лесничий, — прямо с порога сообщала Тине, не переводя дыхания. Однако мадам Бэллинг сообщение Тине отнюдь не смягчило. Куда это годится — возвращаться домой так поздно?!

Но раз уж она все равно их разбудила, Тине заставляли подойти к родительской постели с докладом: после вечера, проведенного, у Бергов, всегда было о чем рассказать или расспросить.

Потом Тине поднималась наверх, к себе, а родители продолжали разговор. У мадам Бэллинг была привычка: если ее среди ночи поднимут с постели и ей придется надеть нижнюю юбку, она уже потом ни за что сразу не ляжет, вспомнит про тысячу всяких дел и начнет сновать из спальни в кухню, громко переговариваясь на ходу с мужем.

— Очень порядочные люди, дай им бог здоровья! — поддакивал Бэллинг внизу.

— Тине! — вдруг крикнула мать.

— Да, мама! — отозвалась Тине в проем лестницы.

— Не забудь, детка, завтра про кусок масла, который я припасла, такое, знаешь ли, хорошее сбилось масло, вот я отложила его… пусть они полакомятся.

— Хорошо, мама, — отвечала Тине и под звук родительских голосов сладко засыпала.

— Да, очень сердечные люди, — заключала мадам Бэллинг, после чего распускала наконец завязки юбки и возвращалась к Бэллингу.

В эту ночь Тине долго не могла уснуть. Сонное дыхание родителей наполняло дом. А Тине не спала. Она перебирала в памяти годы, проведенные рядом с Бергами, в их доме, где все теперь перевернуто вверх дном, вспоминала про Херлуфа и фру Берг, которые теперь уехали, вспоминала и свое собственное детство. Те зимние утра, когда все «папины детишки» еще затемно приходили в школу и мать уводила их в спальню и помогала выбраться из множества одежек, а Тине, сидя на постели, с удивлением глядела на них. Потом она пила кофе, а дети пели утренний псалом.

По воскресеньям перед домом стояла пасторова карета с застекленными окошечками, мальчики из хора сидели в кухне на скамейке для ведер и подставляли плошки, прихваченные из дому, а мадам Бэллинг наливала им кофе, чтобы они хорошенько отогрелись, покуда пастор читает свою проповедь.

Но дни мало-помалу становились длиннее, оседал и чернел снеговик, и в школе кройки и шитья у барышень Иессен теперь даже к концу дня не зажигали света. Кончались вечерние занятия в школе, в последний раз «папины детишки» высыпали на площадь и разбегались по домам, после чего площадь до позднего вечер оставалась в полном распоряжении Тине и Катинки, что из трак тира, и они дотемна играли в классики.

Мать и мадам Хенриксен появлялись в дверях, на каждой вязаный платок, отец стоял на крыльце и курил трубку.

— Зиме конец, — кричал он через площадь кузнецу.

— Точно, — отвечал кузнец, подковывая чалую кобылку Ларса Эрика.

Прилетали скворцы и занимали все пришкольные скворечни, потом, наконец, появлялись аисты; на трактире, как раз посреди крыши, всегда селился один и тот же. Мальчики и девочки на переменках становились в круг и приманивали аиста песней. Всякий, кто шел в трактир либо в церковь, непременно высказывал свои соображения касательно аиста. Как он летит, высоко или низко, сядет он на болоте или не сядет — с этим было связано множество примет и предсказаний: насчет предстоящего лета, весеннего сева и дождей на Ивана Купалу.

— Поздно он прилетел, значит, жди тепла, — говорил Бэллинг.

С тридцать девятого года, с тех пор как Бэллинг учительствовал в этой школе, он помнил все даты его прилетов. В своем немецком календаре он записывал все про скворцов и аистов.

Пришла весна, в школе распахнули окна. Оттуда па всю площадь разносился неумолчный шум, — библейские тексты, география, катехизис. Под конец мальчики запевали во весь голос, а Бэллинг отбивал такт большой указкой; мадам Хенриксен очень часто выглядывала из дверей лишь затем, чтобы лучше слышать.

— Эти старые мелодии освежают душу, — говорила она.

Над площадью разносились то народные песни, то псалмы, потом дети с радостными криками разбегались по домам, а Бэллинг выходил на крыльцо освежиться после дневных трудов.

По вечерам, когда звонарь отправлялся в церковь, Тине, уцепившись за его руку, шла вместе с ним. Звонарь поднимался на колокольню, а Тине садилась на камушек у дверей, за кустами самшита, и сидела там, задумчивая и тихая.

Теперь, при хорошей погоде, ни один экипаж не проезжал мимо школы без остановки. И лавочник из Нотмарка, и арендатор из Гаммельгора, и мадам Эсбенсен, повивальная бабка; всем им подавали кофе прямо в экипаж.