Тинтин и тайна литературы

Куда уводит нас этот новый путь в обход, мимо тайн и подсолнухов? На запад. Туда нас ведет Лакмус, или, если вернуть ему подлинное имя, Подсолнух: цветок, который, поворачиваясь, именами превращает людей в цветы, а цветами отучает людей от их привычек. Как обнаруживает Абдулла, от толчка Подсолнух вертится (фр. Tournesol tourne). Если профессор не способен правильно расслышать ни одно слово, то лишь потому, что «сад Эпикура», где находится его клумба, расположен неподалеку от точки центральной глухоты, описанной Деррида. Профессор вечно искажает и подвергает мутациям смыслы, он – принцип тропизма, агент тропов. При своем первом появлении в «Приключениях Тинтина» он копирует природу, чтобы сконструировать подводную лодку, и тем самым помогает друзьям добраться до дна истории. Подлодка-симулякр делает его богачом. Как нам уже известно, именно эти деньги, полученные профессором в уплату за патент, возвращают Хэддока домой, замыкая его одиссеев круг. Позднее, как нам уже известно, профессор, вновь увлекаемый солнцем на запад, недоверчиво смотрит на то, что солнце озаряет накануне полудня, – воспринимает все это как метафору и, надо сказать, не ошибается. Как и все остальные, профессор – пленник силового поля тайны, только он идет своим особым путем, отклоняется на боковые дороги, выворачивает слова наизнанку, движется в обход через цветы, имена, минералы и пробивается к смыслу. Подсолнух – метафора в действии. Пока Тинтин с Хэддоком идут по следу тайны и полагают – ошибочно, – что отыскали ее, профессор размышляет над олицетворением тропизма (маятником), нескончаемое движение которого не подтверждает несомненность истины, а раскрывает ее для безграничных далей. В философском и поэтическом плане ученый Лакмус – подлинный герой «Приключений Тинтина».

И еще один, последний поворот сюжетной нити, прежде чем мы расстанемся с солнцем. В обоих текстах Деррида, в которые мы заглянули, упоминается поразительный прозаик, антрополог и философ Жорж Батай (автор работы «Литература и зло», которой мы мельком коснулись выше). Его труды слывут блестящим образцом авантюрного, поэтического мышления, за которое ратует Деррида в финале «Белой мифологии». Они до краев полны солнца: в романе «Небесная синь» (1957) солнечные лучи проливаются на булыжную мостовую «так, словно бы свет мог раскалывать камни и убивать», в работе «Проклятая часть» (1949) и з лагается концепция безграничной солярной щедрости – издержек, не приносящих никакого барыша. Но нас прежде всего будет интересовать небольшое эссе «Увечье как жертвоприношение и отрубленное ухо Ван Гога» (1930). В Ван Гоге Батая привлекает то, что он сам называет «зацикленностью на солярной идее», «экстремальные взаимоотношения с солнцем». Свидетельство тому – например, картины из цикла «Сеятель», написанные Ван Гогом в 1888 году в Арле. Закаты практически нестерпимой яркости режут глаз. Или цикл «Подсолнухи», где «модели художника» словно бы корчатся и грозятся заполнить собой все пространство. Эти произведения наводят Батая на подозрение, что истинный смысл увечья, которое Ван Гог нанес самому себе, отрезав ухо, а также истинный смысл жертвоприношения в целом – подражание небесам, завоевание их и безраздельная щедрость. Как так? Оба этих акта диктуются желанием «в полной мере уподобиться идеальному пределу, который описывается в мифологии как бог солнца, раздирающий и вырывающий собственные внутренние органы».

iii

Эта цитата возвращает нас к «Отколотому уху». Скульптор Бальтазар, изготовитель копии фетиша, удостоился похвал критики за свой вклад в примитивизм. Фигура Бальтазара объединяет логику архаичного мироощущения с логикой искусства. Копирование, имитация, создание подобий – вот для чего Бальтазар применяет свой талант художника. Вот что он проделывает с фетишем, вот каким целям служит его творчество в целом. «Цветы прямо как настоящие, кажется, вот-вот заулыбаются» («Comme elles sont naturelles; on dirait qu’elles vont rire»), – говорит квартирная хозяйка Бальтазара, рассматривая картину в стиле Ван Гога.